– Великая княгиня Милица! – сварливо поправил Любомир.

– Великая княгиня Милица задумала уничтожить наследника нравственно, искалечить и ум, и жизненные понятия юноши. Так извратить самые основы личности, чтобы наследник стал не способен к государственной деятельности. Сделать его посмешищем для умных людей и лишить народной поддержки.

– Не надо преувеличивать, Рукосил.

– Единственным наставником, товарищем и собеседником юноши в его полном удалении от общества был назначен некий сумасшедший старик дока Новотора Шала. Еще в семьсот пятьдесят девятом году этот сумасброд решением ученого совета был отстранен от преподавания в Толпенском университете на факультете богословия, государь. Несчастный, вообразив, что все ныне существующие науки, языки, вера не достаточно хороши для него, недостаточно хороши для воспарившего над прозябающим человечеством гения…

– Но ведь он клевещет, разве не видите?! – в волнении проговорил Юлий по-тарабарски, оглядываясь так, словно он желал призвать в свидетели низкой лжи собравшиеся вокруг толпы.

– Не надо преувеличивать, Рукосил, – повторил Любомир. – Я понимаю вашу верноподданническую тревогу. Боюсь только вы принимаете все слишком близко к сердцу.

Рукосил пожал плечами:

– Впрочем, государь, можете расспросить наследника сами.

– Этот человек… сумасшедший, он тут? – спросил Любомир.

– Его сюда доставят.

С некоторым трудом, словно насилуя себя, Любомир обратил взор к сыну и, верно, это малоприглядное зрелище: дико озирающийся, встрепанный, бормочущий невесть какую ахинею Юлий – заставило его отказаться от намерения задать один или несколько вопросов. Подозревая, что его понуждают углубляться в малоприглядные подробности, Любомир поспешил отступить.

– Хорошо, Рукосил, я все подпишу. Давайте. Я устал, Рукосил, – сказал он упавшим, плаксивым голосом. Ближе к середине стола возле грязного сапога лежал пергамент и несколько разбросанных перьев. – Я подпишу. Как я устал, Рукосил. Как ты мне надоел. Боже мой, Рукосил, ты мучаешь меня вторые сутки – я никогда тебе этого не прощу. – Одно из перьев он обмакнул в плоскую чернильницу с узким горлышком и подвинул исписанный на четверть или на треть лист. – Мила, Мил, а? – сказал он вдруг изменившимся голосом и поднял голову. – Ну что, Мила, а? Как?

Но Милица не считала нужным его утешать.

– Подпишите, государь, – прошептала она, едва слышно.

Любомир ждал, ждал, все еще надеясь, что она будет продолжать.

– Но как ты могла?… Изменить мне! – глубоким задыхающимся голосом, который волновал Юлия, наполняя его жалостью, говорил отец. – И с кем? – Он всхлипнул. – Сопливый мальчишка. Боже мой! Боже мой! Как я устал от всех вас, боже!

Милица поднялась и произнесла, обращаясь по-прежнему куда-то вниз, к полу:

– Государь, позвольте мне удалиться.

– И ни слова оправдания… ни слова оправдания ты не находишь, – прошептал Любомир дрожащими губами.

– Позвольте… Позднее вы поймете, государь. Я… я ничего не могу сказать. – Милица, очевидно, волновалась. – Сделайте, как вам подсказывает совесть и разум.

Покидая зал, последний взгляд она кинула на Юлия.

– Но ты не можешь не признать, Рукосил, что великая княгиня ведет себя благородно! – сказал Любомир словно бы с надеждой.

– Потом, государь, я объясню, – чуть-чуть заторопился Рукосил, который испытывал, кажется, немалое напряжение.

– Будь прокляты эти объяснения! Будь проклята эта ясность! Я подпишу, Рукосил, но будьте вы все тоже прокляты!

Окольничий нисколько не переменился. Придвинувшись к великому князю ближе, чем это дозволяли правила придворного обихода, он наблюдал не руки, теребившие пергаментный лист, то есть наблюдал не действие, которое представляли именно руки, а брезгливую гримасу Любомира, отражавшую его мучительное недовольство собой и всем на свете. Несчастное лицо Любомира выражало недоумение, которое испытывает привыкший ко всяческим душевным удобствам человек, внезапно обнаружив непрочность своего существования.

Яркие губы Рукосила слагались в нечто похожее на усмешку, но глаза его, окруженные тенью, оставались холодны и бесстрастны, в этом холодно изучающем взоре не оставалось места для расхожих чувств, вроде презрения. Во всем облике Рукосила преобладало нечто умственное; высоколобая голова его в обрамлении чудесных кудрей – это горделивое произведение природы, изящество которого подчеркивала крошечная острая бородка и ухоженные усы, – покоилась, как на некой подставке, на высоком глухом воротнике, обрамленном поверху плоско распростертыми из-под щек накрахмаленными кружевами. Неосторожно сунувшись, об острые края угловатых, жестких кружев можно было, пожалуй, и порезаться.

Но подписи по-прежнему не было.

– Государь, – с особой, неукоснительной мягкостью заговорил Рукосил. – Гниющую плоть проще отсечь – иначе можно погубить и тело. Наваждение развеется, едва только будет удалена Милица. На ваших глазах пелена наваждения, она застилает свет истины. Но какое счастье глядеть на мир открытыми смелыми глазами, ничего не опасаясь!

Любомир усмехнулся. Именно так: усмехнулся среди завораживающих внушений Рукосила. Смятение и подавленность государя были, может статься, не столь велики, как это мнилось плохо разбиравшемуся в людях Юлию. И опять же, чудилось Юлию, что в мыслях Любомир давно уже сдался и теперь попросту подразнивает Рукосила, заставляя его лишний раз себя уговаривать. Любомир, может быть, нуждался не столько в утешении, сколько в уговорах, он купался в уговорах, как своевольный ребенок купается в бесконечной снисходительности матери.

Так показалось Юлию. В оправдание ему следует указать то обстоятельство, что Юлий и сам не очень-то себе доверял и торопился отметать свои смутные предположения, как недостойные.

– А что, Юлий, мой мальчик, ты-то что скажешь? – повернулся Любомир к сыну.

Не справившись с трудным вздохом, Рукосил резко, едва ли не грубо выпрямился и отстранился от великого князя, чтобы сделать несколько сердитых шагов по комнате. Он подошел к окну и уставился во двор.

– Вы обвиняете государыню Милицу в чернокнижии? – спросил Юлий.

– И в этом тоже, – горестно кивнул Любомир.

– Тогда я скажу… Чтобы разоблачить могущественную колдунью, нужно и самому быть великим колдуном и волшебником.

Рукосил у окна, если не вздрогнул, то, во всяком случае, должен был взять себя в руки, чтобы сдержать порывистое намерение оглянуться. А Любомир опять ухмыльнулся. Похабная получилась улыбочка.

– Так-так, сынок. Значит, ты считаешь, что оба хороши?

– Я не взял бы на себя смелость судить, кто плох и кто хорош.

– Вот видишь, Рукосил, – с жалостливым укором в голосе обратился Любомир к Рукосиловой спине. – Наследник тоже считает, что в этом мире ничего нельзя знать наверное.

– Не совсем так. Я не говорил этого, – негромко вставил Юлий.

– Делайте, что хотите, государь, – не оборачиваясь, отозвался Рукосил. – Только изъявите мне свою окончательную волю. С вашего позволения я удалюсь в Каменец и буду вести жизнь сельского хозяина. Я хотел бы разводить пчел, государь.

– Но как же быть, Рукосил? Как же так? Ведь этого так просто нельзя оставить – что ты сказал мне. Надо же что-то делать. Я не могу этого так оставить.

– Напишите два указа! – презрительно бросил Рукосил.

– Каких таких два ука-аза? – протянул Любомир в высшей степени озадачено.

– Первый как есть: Милицу взять под стражу, Рукосилу поручить следствие. Другой наоборот: Рукосила взять под стражу, Милице поручить следствие.

– Так-так, а дальше что?

– Подпишите оба.

– Но, Рукосил… Как же я могу подписать два исключающих друг друга указа?

– Если можно полагать, что два взаимоисключающих утверждения одновременно верны, то почему же не произвести одновременно два взаимоисключающих действия?

– Рукосил, – жалобно молвил Любомир, – ты даешь мне дурной совет.

Рукосил обернуться не соизволил. В мелких, частых стеклах окна перед ним играло темной листвой пробивавшее сквозь вершины лип солнце. Со двора слышались резкие, грубые голоса.