Мы расстались бы мирно — без слов и скандалов, если бы не Сережка, не его голосок, не этот вопрос:

— Мам, купишь мне шоколадку?..

Я взглянула на своего мужа и поняла, как давно и сильно ненавижу его, ненавижу его красивые пустые глаза, ненавижу улыбку, ненавижу все, что он любит — эти его сверкающие, тупо ревущие мотоциклы.

Серега выгреб из кармана мелочь и шваркнул ее на конторку. Монеты со звоном посыпались на пол. Так он понял и оценил мой взгляд.

Не помню, как я добежала до гаража, как нашла где-то кусок металлической трубы. Помню только, как лупила трубой по мотоциклам, как осыпались фары, лопалась кожа сидений. Помню, какое это было удовольствие — уничтожать все, что он любит.

В конце концов, я устала. Бросила трубу — она ударилась о бетонный пол и гулко охнула. В дверях гаража стоял Серега. Молча смотрел на меня. В глазах был настоящий ужас. Когда я прошла мимо, он не решился взглянуть мне в глаза. Отвернулся. Ему было больно. Но не больнее, чем бывало мне, когда сын просил шоколадку, а я не могла ее купить.

Бабы Вали не было ни во дворе, ни на крыльце. Только фанерный самолет, насаженный на палку, покачивался среди двора. Это был рукотворный памятник ее мужу-летчику, погибшему в авиакатастрофе.

— Баба Валя! — громко позвала я.

Со скрипом отворилась дверь, на порог нетвердой походкой вышла баба Валя — в старом ярко-красном кримпленовом костюме и калошах на босу ногу. Она стояла на крыльце и неприязненно смотрела на меня.

— Валентина Федоровна… Попрошу… — старательно выговорила она. — Не знаю никакую бабу…

Она не терпела этого деревенского' обращения — баба Валя! Я забыла об этом и разозлила ее.

— Валентина Федоровна… — с опозданием поправилась я. — Извините!.. Я… Я оговорилась…

Ее взгляд не смягчился.

— Ну?.. Чего тебе?..

Я уже знала, что она откажет. Что после этого мое бегство из поселка окажется под вопросом. Но отступать было некуда. И я сказала:

— Дайте мне адрес Алены!..

— Кого? — переспросила она и вмиг сжала губы.

— Алены!.. Мне очень нужно, Валентина Федоровна!.. Я еду в Москву!..

Баба Валя взялась за ручку двери, потом вдруг оглянулась:

— Одолжи полтинник!..

— Господи! Конечно!

Я протянула ей пятидесятирублевую купюру — ту самую, что принес мой муж. Она взяла бумажку, молниеносно сложив ее в несколько раз до размеров почтовой марки. Кивнула в качестве благодарности и стала спускаться с крыльца.

— Дадите адрес? — напомнила я ей.

— Нет. Нельзя.

— Но почему?!

— Потому что нельзя, — доходчиво объяснила баба Валя. — Пойду пузырь возьму, пока погода летная… — помедлив, она все-таки решилась наподобие благодарности: — Будешь?

Я промолчала. Что мне было делать? Отнять у нее полтинник? Избить ее? Я хотела только одного: уехать в Москву. Взять этот город. Врасти в него. Не лимитой. Не проституткой. Не посудомойкой. И не студенткой. Нет! Либо никак, либо сразу на равных правах с настоящими москвичами. Для этого мне была нужна Алена. Кто еще мог поддержать меня, помочь мне?

Баба Валя расценила мое молчание по-своему:

— Жди, — бросила она, направляясь к магазину. — Я скоро.

И тогда я бесшумно, как вор, вошла в чужой незапертый дом, отыскала потрепанную записную книжку и в ней — адрес Алены. Я украла его. Из книг, наполнявших мою библиотеку, я знала, что это непозволительно. Но, в конце концов, я была единственным в поселке человеком, который читал эти книги. И сейчас я хотела уехать отсюда. А в Москве — там будет другой счет.

Я сказала матери, что вернусь, как только устроюсь, и заберу Сережку.

— Кем устроишься? — спросила мать. — Проституткой?

Ну, конечно, — как еще можно представить себе покорение столицы, если за всю жизнь ни разу не высунуть носа за околицу?!

— Алене повезло, — напомнила я. — И мне повезет. Чем я хуже?..

— Везет не тем, кто лучше, а на кого бог пошлет. Вот и вся мудрость, которую можно нажить в нашем поселке.

— Сидела бы дома. Все-таки семья есть — какая-никакая…

Мать сосредоточенно поедала картошку, стряхивая с ножа тонкую шелуху.

— Никакой семьи нет, мам!.. И пусть он не приходит сюда. Если придет — не пускай…

— Легко сказать, — усмехнулась она и оглянулась на диванчик.

Там, под дурацким ковриком с лошадками, спал мой сын, Сережка. Глядя на него, укрытого в жару ватным одеялом, я чуть не струсила: зачем? куда мне ехать? что я буду делать в Москве? может быть, остаться? укрыть Сережку тонкой простыней, утром сбегать с ним к пруду, потом — на работу… обед, ужин, муж — какой-никакой… Остаться было, конечно, проще. Но и страшнее.

— Покупай Сережке шоколадки, ладно? — дальше говорить я уже не смогла — подхватила рюкзак с вещичками и выбежала из дома.

Стыдно признаться, но по дороге к станции я не удержалась — подошла к дому бабы Вали и на удачу подержалась за покосившийся забор. Может быть, Алена перед своим триумфальным отъездом тоже дотронулась до этого забора… Глупо, конечно, но все-таки мне стало немного легче.

Я приехала в Москву в девять утра. Вышла на привокзальную площадь. Огляделась. Москва ничуть не поразила меня. Она была именно такой, как на экране телевизора: просторной и суматошной. Какую книгу ни прочти, всюду провинциалы, попавшие в столицу, в какой бы стране она ни находилась, якобы столбенеют от шума, грохота и масштабности увиденного. Столица кажется им страшной и притягательной одновременно. Не знаю. Наверное, это не более, чем литературный оборот. Во всяком случае, со мной ничего подобного не случилось. Мне показалось, что Москва — это мой город. Что я жила в нем всегда. Что я буду жить в нем всегда. Выйдя на привокзальную площадь, я почувствовала себя как рыба в воде. Мне было вовсе не страшно идти в толпе, выхватывать из этой толпы лица людей, обращаться к ним с вопросом. На тот момент самым главным моим вопросом было:

— Как добраться до Рублевского шоссе? Именно там, на Рублевском шоссе, жила Алена.

За глухим каменным забором виднелся дом. Я остановилась чуть в стороне, чтобы сосредоточиться и снова повторить слова, адресованные Алене.

Вдруг железные ворота, дрогнув, стали разъезжаться, словно скалясь. На улицу вышел человек в скучном костюме, с таким же скучным, как костюм, лицом. Его сосредоточенный взгляд скользнул по мне, задержавшись лишь на секунду… Мне стало неуютно и почему-то стыдно. Я стояла с рюкзачком за плечами, с выученными словами на языке — как нищенка, собиравшаяся просить… Я отступила за угол и уже оттуда увидела выходящего следом за скучным костюмом мужчину лет тридцати пяти. Это, наверное, и был муж Алены, тот самый банкир, которого она отхватила в Москве (позже я узнала его имя — Вадим)… Он не спеша подошел к джипу. Скучный костюм — видимо, телохранитель — не отступал от него ни на шаг.

— Дай сигарету, — попросил хозяин. Телохранитель, радостно улыбнувшись, протянул ему пачку, щелкнул зажигалкой.

Вадим закурил, с удовольствием затянулся. Видимо, дома у них курить не разрешалось — по крайней мере, такой у него был вид: как у мальчишки, сорвавшегося с уроков и делающего что-то запретное. Он не был красив. Худощав. Ранняя лысина. Лицо — обыкновенное.

Вряд ли я заметила бы его в толпе. «Не то, что мой красавец-муж» — подумала я, невольно усмехнувшись. Но он был банкир. Хозяин дома за каменной стеной. И Алена была с ним счастлива. Интересно, подумала я, что он нашел в поселковой девице, да еще и с ребенком на руках?..

Он разговаривал о чем-то со своим охранником. Как с ровней, удивленно подумала я. Честно говоря, банкиры представлялись мне иначе: высокомерными, чопорными, с нарочито замедленными движениями и холодными прозрачными глазами… У него же были теплые, веселые глаза и совершенно осмысленный взгляд. Мне вдруг пришло в голову, что за свою жизнь он, наверно, прочел что-нибудь еще, кроме «Трех поросят». И мне захотелось улыбнуться ему.