И пышная свадьба развернулась вовсю, хотя гости были все же порядком обеспокоены. Пока капеллан произносил над соединенными руками жениха и невесты сакраментальные слова, Изабелла чувствовала, как ее радость постепенно тускнеет: хор голосов, славящих Господа, не мог заглушить ужасных звуков, доносившихся из предместий, где мамелюки убивали всех, кто не успел убежать или не смог найти укрытие в городе. Онфруа же все это ничуть не беспокоило, — если бы даже разверзлись ворота ада, он был бы все так же безоблачно счастлив и не перестал бы улыбаться той, что в эти мгновения становилась его супругой.

Однако пир получился не очень-то веселым. Все собравшиеся были обеспокоены тем, смогут ли выдержать многочисленные вражеские атаки стены замка, защитят ли они их от мусульман. Печалились, главным образом, женщины, среди мужчин были и такие, кто предпочел бы сражение, но хозяин замка всех успокоил: с теми запасами, которые у них есть, они смогут продержаться в осаде не один месяц.

Тем временем госпоже Стефании пришли в голову кое-какие мысли, и она осуществила задуманное, не спрашивая на то согласия мужа: приказала нескольким слугам сложить в корзины еду и вино со свадебного стола и отправила все это Саладину с письмом, в котором приветствовала его и напоминала ему о тех временах, когда он, простой воин, оказался пленником в Краке Моавском. С ним тогда обращались не так уж плохо, поскольку христиане и мусульмане тогда были друг с другом весьма любезны; Стефания напомнила ему и о том, как он носил на руках маленькую девочку, какой она была в те давние годы. В память о прошлом она просила его не портить свадьбу ее сына с дочерью короля.

— Знаешь ли ты, в какой части замка находятся спальня и прочие покои, отведенные новобрачным? — спросил султан у старшего из слуг.

Тот указал на помещения, расположенные ближе всего к часовне.

— Скажи благородной даме, что в память о прошлом, о котором мне вспоминать по-прежнему приятно, ее сын сможет мирно провести свою первую брачную ночь: мои камнеметы и мои катапульты не станут стрелять по этой башне!

Ночь и в самом деле прошла так спокойно, словно никакие войска и не окружали крепость, но когда рассвело, Саладин, помолившись и обратясь лицом к восходящему солнцу у входа в свой большой желтый шатер, приказал штурмовать Крак. Восемь мощных катапульт начали забрасывать крепость огромными глыбами, лучники в то же время выпустили такую тучу стрел, что оборонявшимся почти невозможно было высунуться между зубцами, чтобы ответить противникам.

Так прошло несколько дней, и толпа гостей в праздничных нарядах приуныла: на следующий же день после свадьбы их стали кормить довольно скудно, объясняя это тем, что надо беречь запасы продовольствия. Тем же, кто возмущался, отвечали, что им следует почитать за счастье, что их не выгнали из города, хотя могли бы: зачем кормить столько лишних ртов. И тут Изабелла поняла, что ее супруг, который оказался превосходным любовником и с которым она прожила волшебные часы первой брачной ночи, вовсе не горел желанием присоединиться к оборонявшим замок.

— Прежде всего я должен защищать вас, моя нежная королева, а для этого мне следует оставаться рядом с вами.

Новые ласки быстро заставили Изабеллу обо всем позабыть, и все же сестре прокаженного героя не раз приходил в голову вопрос: а смог бы ее брат... или другой человек до такой степени забыть о том, что место рыцаря, когда замку грозит опасность, — не в спальне жены, хотя бы она и стала его женой совсем недавно... Но Онфруа был так хорош собой и так чудесно умел говорить о любви!

Тем временем часовые в Иерусалиме заметили призыв на помощь, посланный из Крака. Для того чтобы решить, что следует предпринять, собрался Совет, но король, несмотря на физическую слабость, и не думал никому передавать бразды правления и уж точно не желал уступать своего места юному зятю, чью нерешительность и полнейшую неспособность руководить он уже успел оценить. Совет осознал это, когда в Рыцарском зале появились носилки, на которых Бодуэн перемещался по городу и по дворцу. Это производило сильное впечатление: носильщиками было два черных исполина, и черным же было покрывало, окутывавшее прокаженного, превращая его в подобие надгробной статуи. Разговор был недолгим:

— Я приказал зажечь костер на башне Давида. Таким образом, в Краке будут знать, что мы идем на помощь.

— Но, Ваше Величество, — попытался вмешаться Гераклий, — мы как раз обсуждали...

Черная статуя повернулась к нему:

— Кто тут смеет говорить про обсуждения, когда я сказал: «Я приказал»? Как только соберем людей, сразу выступим.

Патриарх ухмыльнулся: ему нечего было опасаться, поскольку говорили, что король почти совсем ослеп.

— Только не вы, Ваше Величество. В таком состоянии...

В следующее мгновение он попятился, как будто в него попал снаряд: тяжесть презрения, прозвучавшего в голосе короля, обрушилась на него не хуже удара кулака.

— В каком бы состоянии я ни был, я еще могу, с Божьей помощью, вести людей в бой. Что касается вас, Гераклий, займитесь на этот раз своим делом! Молитесь, если вы на это еще способны!

— Но, Ваше Величество...

— Я все сказал! Господа, — добавил он, обращаясь к остальным членам Совета, — Рено Шатильонский пришел на помощь королевству накануне Монжизара, когда я позвал его, разложив на башне костер, и я поклялся отплатить ему тем же, если ему будет угрожать опасность, что бы он ни сделал. Это дело чести, — пусть даже патриарху и неизвестно значение этого слова!

Назавтра армия, во главе которой двигались носилки с больным, ненадолго остановившись в Сегоре на берегу Мертвого моря, чтобы напоить коней и дать отдохнуть пехоте, затем продолжила путь к Моаву, некогда столь богатому сахарным тростником, фруктами и прежде всего злаками, но теперь же разоренному, с мрачными следами набегов. Бодуэна трепала лихорадка, но он не останавливался; с одной стороны от него шел Тибо, с другой — Балиан д'Ибелин, фанатично преданный тому, в ком видел святого и мученика. Наконец показались черные стены Крака, но... желтого шатра Саладина рядом с ними уже не было, и плотное облако пыли, застилавшее горизонт с севера, указывало на то, что осаждавшие снялись с места и бежали. Узнав о том, что против него выступил в поход прокаженный король, Саладин впал в сумрачную задумчивость: этот молодой человек, которого давно называли умирающим, казалось, обладал сверхчеловеческой силой, поэтому страшил и тревожил его, и султан решил, что отомстит разбойнику из Крака в другой раз... Это не помешало Саладину, вернувшись в Дамаск, принять подарок, присланный ему в знак уважения новым халифом.

А Бодуэна в Кераке встретили торжественно и восторженно. Жители города целовали следы коней, которые везли его носилки. Покрывало он снова сменил на белое, чтобы не пугать людей. Рено Шатильонский и госпожа Стефания встретили его коленопреклоненными, она — со слезами благодарности, на которые он ответил обычной своей добротой и которые помогли ее супругу избежать вполне заслуженного им гнева. Затем Изабелла, которую вел за руку супруг, в свой черед, вышла навстречу брату, которого не видела несколько лет. Она тоже преклонила колени перед задрапированным белой тканью странным сооружением, откуда, словно из нового Ковчега Завета, плыл дым ладана и мирры. И оттуда же до нее долетел бесконечно ласковый и теплый голос:

— Если вы счастливы, Изабелла, мне нечего вам прощать. Вы всегда были моей любимой младшей сестрой, и мне жаль, что я не могу обнять вас. Но, хоть это и невозможно, будьте все же уверены, что ваше счастье значит для меня куда больше, чем требования политики. Я только надеялся, что счастье вы найдете с другим избранником...

Молодая женщина слушала его, опустив голову, с глазами, полными слез. Потом она подняла голову и встретилась взглядом с Тибо. Он показался ей настолько изменившимся, что она едва не вскрикнула от изумления. Молодой рыцарь в ее воспоминаниях еще хранил следы отрочества, но сейчас перед ней стоял взрослый мужчина, на долю которого выпало немало страданий. Он стал еще выше ростом; его гордое лицо, выдубленное солнцем сражений, стало мужественным, черты стали резче. Сила отчаяния, с которой он смотрел на Изабеллу, придавала ему грозную красоту, и она не могла отвести взгляда от этих серых глаз, которые помнила такими нежными, но теперь ставших суровыми, словно камень...