Однако не все еще было сказано, и султан уже решился на дерзкий ход: он вознамерился овладеть Бейрутом и таким образом отрезать Иерусалим от графства Триполи. И пока египетский флот приближался со всей скоростью, на какую были способны его галеры, он прошел через Ливан.
Бодуэн, что-то заподозривший, не спешил возвращаться в Иерусалим, он ждал в своем просторном красно-золотом шатре, ярким роскошным цветком распустившимся посреди его лагеря...
Только полностью удостоверившись в том, какую цель преследовал его враг, он тронулся с места и со своей конницей во весь опор поскакал к Бейруту, приказав всем христианским судам двигаться к оказавшемуся под угрозой городу. Натиск его был так стремителен, что Саладин снова отступил, но, отступая, он разорял на своем пути все. Бодуэн же победителем вошел в Бейрут, жители которого, надо сказать, стойко защищали город. Он даже нашел в себе силы преследовать Саладина, который снова обрушился на Алеппо и Мосул, последние из сирийских городов, упорствовавшие в своем желании хранить верность потомкам Нуреддина. Прежние договоры между ними и королевством франков так и не были отменены, Бодуэн твердо решил и на этот раз выполнить свои обязательства и снова заставил султана отдать добычу. После этого Саладин затворился в Дамаске, и прокаженный король, чувствуя себя почти счастливым, — ведь Господь и на этот раз благословил его оружие, — прибыл в Тир, чтобы отпраздновать Рождество у своего бывшего наставника, который каждый год в эту пору на время оставлял свою должность канцлера и оставался лишь архиепископом древнего финикийского города. Но вместо того, чтобы провести праздник, как он надеялся, в окружении своих храбрых рыцарей, закалить душу и обрести силы для того, чтобы довести до конца свою битву, он получил настолько жестокий и настолько неожиданный удар, что едва снова не свалился в лихорадке.
Войдя за крепостные стены большого порта пурпура и кедра, уединенно расположенного на полуострове, и приняв приветствия толпы, — как ему показалось, менее пылкие, чем обычно, — он направился к собору, и котором его отец некогда обвенчался с Марией Комнин, ожидая, что на пороге и во главе духовенства его с сияющей улыбкой на лице и распростертыми объятиями встретит дорогой Гийом; однако он увидел перед собой лишь горстку священников с растерянными лицами и бегающими глазами, неловко жмущихся в своих золотых и серебряных облачениях. Они все же пригласили его войти в церковь и прослушать мессу, но король отказался.
— А где монсеньор Гийом? Где ваш архиепископ? — спросил король таким суровым голосом, что они растерялись еще сильнее. — Уж не болен ли он?
Вперед выступил архидиакон.— Нет, он не болен, но... ему помешали обстоятельства. Он со вчерашнего дня не покидает архиепископского дворца. Во всяком случае, пока...
— Стало быть, он должен его покинуть?
— Придется, благородный король, придется ему это сделать...
— Но почему, скажите на милость? Совершенно стушевавшийся архидиакон был не в
состоянии вымолвить ни слова и только молча смотрел на призрака в короне, которого переносили с места на место на чем-то вроде стула с высокой спинкой, укрепленного на носилках. В конце концов, собравшись с силами, он пролепетал:
— Вчера вечером... пришла булла об отлучении от церкви. С тех пор... мы больше не видели...
Он не смог больше и слова сказать, но это уже не имело значения, поскольку его голос затерялся в негодующем ропоте окружавших короля рыцарей. Тот велел им замолчать и переспросил:
— Булла об отлучении от церкви? Но новый Папа еще не избран, а если избран, ему, должно быть, есть чем заняться, помимо того, чтобы вершить подобную несправедливость! Не говоря уж о том, что он не успел бы сюда добраться.
— От имени Папы это сделал Его Святейшество патриарх!
— Гераклий? Но по какому праву? И кем он себя вообразил? Эй, вы там, несите меня во дворец! Хочу поговорить с Его Высокопреосвященством Гийомом, — добавил Бодуэн, делая акцент на титуле...
Дворец выглядел пустым, холодным, угрюмым, покинутым всеми — как и подобает жилищу, подвергнутому анафеме. Гийома в конце концов отыскали в часовне. Облаченный в свою монашескую рясу, он лежал ничком на полу, раскинув руки, перед алтарем с пустой дарохранительницей, с погашенными и опрокинутыми свечами, настолько придавленный тяжестью ужасного обвинения, что казалось, будто он сросся с черными мраморными плитами. В своем чудовищном одиночестве он и на живого человека не походил.
— Господь Всемогущий! — еле сдерживая рыдания, вскричал Бодуэн. — Вы все оставайтесь снаружи! Я один! Я один! Помоги мне, Тибо! Дай руку! Где мой костыль...
Щитоносец снял его со стула. Мышцы Бодуэна настолько истаяли, что он мог бы и в одиночку его донести, но король схватил костыль здоровой рукой, заковылял к безжизненному телу и рухнул рядом с ним, — а Тибо в это время уже поднимал Гийома: тот просто уснул, раздавленный горем и усталостью после того, как провел ночь распростертым перед Богом, с которым его разлучили. Еще мгновение — и оба уже плакали, слившись в объятиях так крепко, что было очевидно, какие нерушимые узы связывали их эти долгие годы.
— Простите, простите меня, — молил Бодуэн, — простите, дорогой мой учитель, мой старый друг, я своей преступной слабостью позволил этому чудовищу, этому недостойному священнику, этому блудодею добиться власти, которая дала ему возможность вас сокрушить!
— Это не ваша вина, дитя мое... а тех, кто посмел воспользоваться вашей болезнью. Гераклий ненавидит меня за то, что я противился его избранию. Он просто-напросто мстит.
— Служитель церкви не может мстить, — вмешался Тибо, — но он никогда и не был истинным служителем церкви. В чем он вас обвиняет, монсеньор? Ведь, в конце концов, нельзя предать анафеме, не назвав причины?
— Я посягнул на его честь, восстав против него, я оскорбил его... публично оскорбил, обвинив в том, что он содействовал похищению принцессы Изабеллы из монастыря в Вифании.
— Изабеллы? Ее похитили, и прямо у ворот Иерусалима? — воскликнул Бодуэн. — Кто это сделал?
— Горстка людей, которыми командовал лично Рено Шатильонский. Не тревожьтесь, с монахинями не обращались грубо, и монастырь не пострадал. На самом деле, Ваше Величество, ваша сестра не слишком противилась похищению, — с горечью добавил Гийом, — и я совершенно напрасно вмешался в то, что счел надругательством над нашей матерью Церковью, но что на самом деле было всего-навсего любовным приключением.
— Ворваться силой в монастырь — всегда святотатство, и если Гераклий допустил и оправдал такое, так не вас, а его следовало отлучить от церкви! Ему придется мне за это ответить! И вы в любом случае остаетесь канцлером королевства.
Поднявшись с пола, Гийом Тирский помог Тибо поставить короля на ноги; они вдвоем поддерживали его за плечи с обеих сторон.
— Вы прекрасно знаете, что это невозможно, дорогой мой! Иерусалимское королевство отличается от всех прочих, и у патриарха там больше власти, чем у короля, потому что он — представитель Бога, истинного государя нашей священной земли. Мне остается лишь удалиться в пустыню и каяться, пока Всевышний мне это позволит.
— Нет. Я этого не допущу! Это несправедливо!
— И все же придется с этим смириться, — с печальной улыбкой возразил Гийом. — Патриарх вполне способен отлучить от церкви и вас!
В это мгновение от группы оставшихся у входа в часовню баронов отделился высокий тамплиер внушительного вида. Он направился к троим мужчинам, стоявшим почти в обнимку. Это был Жак де Майи, маршал Ордена, командовавший большим отрядом рыцарей, сержантов и туркополов59 и принимавший участие во всех королевских походах. Чистота его веры и его верность могли сравниться лишь с его же отвагой, ставшей легендарной даже среди врагов, несмотря на то, что ему было всего тридцать лет. Он преклонил колени перед Бодуэном.
— С вашего позволения, Ваше Величество, я хотел бы высказаться от имени всего Ордена, а также от имени магистра, поскольку я не сомневаюсь в том, что он скажет.
