Думала она и про молодого араба, не понимая, зачем судьба позволила ей увидеть его еще раз. Если бы этого не случилось, она продолжала бы жить с мыслью, что он ее враг, а то, что было между ними в Исфахане, всего лишь нелепая ошибка. Теперь же чувства Асмик пришли в полнейший беспорядок; сама не зная почему, девушка втайне досадовала на мать, слова Сусанны казались ей несправедливыми. Этот человек сочувствовал им; он не убивал ее отца и братьев, и он не виноват в том, что родился мусульманином.

Между тем Камран был воином, а настоящие воины редко отступают от своей цели, неважно, является ли этой целью крепость, которую нужно взять, или женщина, которой хочется овладеть.

Асмик медленно шла по тропинке, любуясь поздними цветами, которые мелькали в выжженной солнцем траве подобно крошечным красным фонарикам, когда Камран вышел из-за огромного валуна и остановился посреди дороги.

Девушка замерла. Она не знала, что делать: закричать или попытаться убежать? Пока Асмик в панике размышляла, араб сделал несколько шагов вперед и сказал:

— Меня зовут Камран. Я пришел, чтобы поговорить с вами. Клянусь, я не дотронусь до вас и пальцем, и с вашей головы не упадет ни один волосок!

Девушка кивнула, с трудом проглотив застывший в горле комок растерянности и страха.

— Я сочувствую вашему горю, мне известно, что вина моего народа перед вашим неискупима, и все же надеюсь на то, что вы меня выслушаете. Вы не можете представить, как я обрадовался, когда внезапно встретил вас в этом селении, хотя мне больно видеть, что обстоятельства жизни загнали вас в такую глушь! — Он перевел дыхание и продолжил: — Прежде я думал, что война — это война и, пока она продолжается, в душе нет места чувствам, но ошибся и рад своей ошибке. С тех пор как я впервые увидел вас в Исфахане, я не мог думать ни о ком и ни о чем другом. Вам не нужно бояться меня. Я хочу попросить вас лишь об одном: скажите, как вас зовут!

Девушка растерялась, услышав, что он просит о такой малости, и прошептала:

— Асмик.

— Жасмин! — с нежностью повторил Камран на восточный манер и заметил: — К сожалению, я должен ехать. На обратном пути я заеду в селение и скажу вам то, что должен сказать. Я хочу дать вам время подумать.

Девушка решила, что ей стоит быть такой же мужественной и смелой, как мать, и, собравшись с духом, ответила:

— Вы можете сказать то, что хотите, сейчас или после — это ничего не изменит. Мне не о чем думать. Вы — мой враг и останетесь им навсегда.

Камран улыбнулся.

— Вы повторяете чужие слова, а ваши глаза говорят другое, то же самое, что они говорили в Исфахане. Вы не ненавидите меня, вы просто меня не знаете. И не стоит лгать, что вы не хотите меня узнать.

— Что вам нужно? — прошептала Асмик.

— Я не желаю терять вас из виду. Хочу, чтобы вы попытались посмотреть на меня иначе, — сказал Камран. — Не как на врага, а как на друга.

— Моя мать никогда этого не допустит, — выдавила девушка.

— Она может запретить вам встречаться или разговаривать со мной, но ваша мать не в силах помешать вам чувствовать то, что вы чувствуете.

Асмик отшатнулась.

— Откуда вы можете знать, что я чувствую?! Чувствую после того, как…

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — перебил ее Камран. — Просто мне кажется, в отличие от вашей матери, вы не утратили желания жить дальше и радоваться тому, что живете.

Молодой человек сделал шаг вперед и вопреки своим обещаниям дотронулся до руки девушки.

Прикосновение получилось коротким, обжигающим и отчаянным. Асмик вырвала руку. Она никогда не думала, что кожа мужчины может быть такой гладкой, мягкой и горячей.

— Помните, — промолвил Камран, прежде чем отступить и скрыться из виду, — я вернусь!

Асмик ничего не сказала Сусанне об этой встрече. Она знала, что мать никогда ее не поймет.

Девушка вспоминала Камрана, его мягкую настойчивость, проникновенный звук его голоса и таинственное мерцание темных глаз. Она понимала, что он собирался сказать. Он хотел признаться, что влюбился в нее с первого взгляда, и просил ее дать ему хотя бы искру надежды.

Асмик понимала, что это бессмысленно. У них разная вера, и Сусанне будет проще убить свою дочь, чем узнать, что она думает об арабе как о влюбленном мужчине, о человеке, который способен не обидеть, а защитить.

Прошло довольно много времени, прежде чем девушка решилась признаться самой себе в немыслимом: Камран ей нравится и по большому счету ей все равно, кто он и кому он молится.

Однажды Асмик в сердцах сказала матери:

— Почему мы не уехали в Византию, в Константинополь? Мне кажется, дядя Григор был прав, когда убеждал нас последовать за ним.

— Потому что тогда бы нам пришлось жить на чужбине, на положении бедных родственников.

— Неужели здесь ты не чувствуешь себя изгнанницей?! В Византии мы бы жили среди людей нашего круга! Ты смотришь на жителей Луйса как на своих слуг, но они не наши слуги и не станут подчиняться твоим приказам. Нам удастся пережить зиму только благодаря Вардану. А ведь он даже не взял с нас денег! Придет время, и ты будешь вынуждена вымаливать милость людей, которых сейчас презираешь.

Это прозвучало жестоко, но Асмик хотелось высказаться.

— Теперь уже поздно что-то менять. И я не считаю свое решение ошибкой, — ответила Сусанна и отвернулась. Девушке почудилось, что во взоре матери промелькнула досада.

Это придало Асмик смелости, и она добавила:

— Ты потеряла последнее, что могла бы сохранить, завлекла нас в глушь, и все из-за глупой гордости!

Сусанна развернулась и ударила дочь по лицу. Звук пощечины прозвучал как удар грома.

— Гордость не может быть глупой, она — главное, что стоит сберечь, особенно в такие времена, — твердо произнесла женщина. — Ты хочешь знать, почему я не уехала в Константинополь вместе с Григором? Потому что все оставшиеся в живых представители нашей семьи бросились бежать с насиженного места как последние трусы. Никто из них не взялся за оружие, не попытался отомстить! Когда-то арабы выгнали нас из родной страны, а теперь прогоняют из Персии, где мы прожили много лет! Я была совсем мала, когда мы приехали в Исфахан, и я полюбила этот город как никакой другой на земле!

Асмик замерла, приложив ладонь к щеке. Она смотрела на мать во все глаза. Ее никогда никто не бил, никто не повышал на нее голос, ее всегда любили и баловали. По лицу девушки потекли неудержимые слезы. Она тоже любила Исфахан, она родилась в нем уже при арабах, и смешение обычаев и религий, царившие в городе, казалось ей не более чем полным особого смысла и чарующей красоты переплетением узоров в драгоценном персидском ковре.

Асмик развернулась и вышла в другую комнату. Сусанна не последовала за ней. Впервые между матерью и дочерью выросла стена непонимания. Каждая осталась наедине со своей душевной болью.

Когда мусульмане покинули селение, Вардан поборол гордость и решил встретиться с Асмик. Он нашел девушку на ее излюбленной тропинке, и ему показалось, что она рада его видеть. Ее глаза больше не выглядели печальными и испуганными; вместо этого в них появились затаенная мечтательность и трогательная нежность. Она была так красива, что у него защемило сердце.

Юноша сообщил девушке о том, что арабы ушли, не причинив никому вреда. Они только переписали взрослое население Луйса, сказав, что отныне налог платит не сельская община, а каждый житель мужского пола, начиная с тринадцати лет.

— Они приходили к нам, — сказала Асмик, — вернее, один человек, тот, кто был у них главным.

— Знаю, — сдержанно произнес Вардан. — Он останавливался в нашем доме.

Девушка вскинула удивленный взор.

— Правда? И каким он тебе показался?

Юноша пожал плечами.

— Таким, как и все они. Непонятным, чужим.

— Но не жестоким?

— Наверное, не каждый из них способен на бессмысленную жестокость! Мы дали ему постель, кормили и поили, зачем ему нас обижать? — ответил Вардан и спросил: — Вы сильно испугались?