И хотя душа представлялась Бруно чем-то отличным от материи (т. е. не состоящим из аристотелевых четырех элементов — земли, воды, воздуха и огня), он подчеркивал ее теснейшую связь с телом. «Душа привязана к телу не сама по себе и не непосредственно, но посредством духа, — писал он в одном из последних своих произведений — „Тезисах о магии“, — т. е. некоей тончайшей телесной субстанции, которая некоторым образом является чем-то средним между субстанцией души и субстанцией элементов. Основание же этой связи заключается в том, что и сама душа есть не вовсе нематериальная субстанция» (22, стр. 464).
Индивидуальное сознание, являющееся проявлением всеобщей способности природы, Бруно сравнивал с осколком огромного зеркала, разбитого на куски. «Если бы одно было Солнце и одно огромное зеркало, — читаем мы в „Светильнике тридцати статуй“, — во всем зеркале можно было бы созерцать одно Солнце; и если бы случилось так, что это зеркало разбилось на бесчисленное количество частей, мы увидели бы, как во всех частях явился полный и цельный образ Солнца» (22, стр. 59–60).
Говоря о единстве духовной субстанции, Бруно подчеркивал внутреннее родство «душ» людей и животных. В диалоге «Тайна Пегаса, с приложением Килленского осла» он писал, что «душа человека по своей субстанции тождественна душе животных и отличается от нее лишь фигурацией». Сама же «фигурация», т. е. особенность строения человеческой души, связывалась Ноланцем с физическим строением органов тела; и в этом сказалась вопреки неоплатоническим определениям души материалистическая направленность его теории познания. Единая духовная субстанция «соединяется либо с одним видом тела, либо с другим и на основании разнообразия и сочетания органов тела имеет различные степени совершенства ума и действий. Когда этот дух или душа находятся в пауке, имеется определенная деятельность… соединенная же с человеческим отпрыском, она приобретает другой ум, другие орудия, положения и действия» (8, стр. 490). Даже у самых «одаренных» животных «не то телосложение, чтоб можно было иметь ум с такими способностями». как у человека (8, стр. 492).
Бруно принадлежит глубочайшая мысль о значении руки — а тем самым и трудовой деятельности человека — в происхождении человеческого сознания и культуры. «Что было бы, — писал он, — если бы человек имел ум вдвое больше теперешнего и деятельный ум блистал бы у него ярче, чем теперь, но при всем этом руки его преобразились бы в две ноги, а все прочее осталось бы таким, как и теперь? Скажи мне, разве в таком случае не претерпели бы изменение нынешние формы общения людей?.. Как в таком случае были бы возможны открытия учений, изобретения наук, собрания граждан, сооружения зданий и многие другие дела, которые свидетельствуют о величии и превосходстве человечества и делают человека поистине непобедимым триумфатором над другими видами животных? Все это, если взглянешь внимательно, зависит в принципе не столько от силы ума, сколько от руки, органа органов» (8, стр. 491–492).
Теория познания Бруно теснейшим образом связана с его учением о бытии; человеческий разум в ней не противостоит — ни по происхождению, ни по сущности своей — природе, представляющей собой единство материи и ее внутренних сил, а выводится из нее. Цель его деятельности — познание природы. Ноланец ни на мгновение не сомневается ни в объективном существовании предмета познания — материальной вселенной, ни в соответствии человеческого знания объективному миру: «Между всеми видами философии тот наилучший, который наиболее удобным и высоким образом выражает совершенство человеческого интеллекта и наиболее соответствует истине природы и, насколько возможно, сотрудничает с ней, угадывая (я подразумеваю — естественным порядком…) или устанавливая законы…» (8, стр. 238–239).
Цель познания не ограничена непосредственным наблюдением физических явлений. Главная задача разума — проникнуть за внешний облик мира и, углубившись внутрь природных явлений, познать законы бесконечно движущейся и изменчивой природы. «Разумный порядок», т. е. совокупность человеческих представлений о вселенной, есть, по учению Бруно, тень и подобие природного порядка, который в свою очередь является образом и одеянием «божественного» мира — мира внутренних законов природы. Или, говоря иначе, логическое есть отражение физического, а физическое есть образ метафизического мира, мира внутренних закономерностей строения вселенной.
Человеческий разум, писал Бруно во франкфуртском трактате «О составлении образов», есть некое живое зеркало, отражающее в себе «образ природных и тень божественных вещей». Мы знаем уже смысл понятий «метафизического», или «божественного», бытия в философии Бруно, и нас не смутит неоплатоническое облачение, в котором предстает подчас его теория познания. К тому же далее Ноланец разъяснял свою мысль: это зеркало, человеческий разум, «воспринимает идею как причину вещей» (а идея, как подчеркивал Бруно, «неотделима от вещей, но соединена с ними наитеснейшим образом»), он воспринимает форму как саму вещь или вид, ибо к ней относится вся субстанция вещи, хотя — опять характерное уточнение! — форма «физически не существует без материи». Иначе говоря, следует рассматривать мир «вместе с физиками — [а Ноланец всегда причислял себя к философам-физикам],— считающими материю субстанцией всех вещей, которая выводит формы из своего лона и своих собственных недр» (21, стр. 96).
Итак, хотя «мудрый видит все вещи в изменении» (9, стр. 44), задача познания — уловить и установить за внешней изменчивостью вещей постоянство природных законов. В соответствии с этой целью определяет Бруно и ступени познания.
Знание возникает из ощущения. Познание невозможно «без неких форм и образов, которые воспринимаются внешними чувствами от чувственных объектов» (21, стр. 103).
Однако познание не может ограничиться областью ощущений. И дело не только в том, что чувства могут обмануть, что возможны ошибки, искажения образа внешнего мира в наших ощущениях (например, Земля представляется нашим чувствам неподвижной, а Солнце движущимся; звезды кажутся находящимися на равном расстоянии от Земли и т. п.). Чувственное познание недостаточно потому, что без обобщения данных, предоставленных ощущениями, человеческий разум не может познать сущность явлений, не может подняться до познания вселенной, ее строения и законов. Так, доказывая бесконечность вселенной, Бруно писал: «Утверждение, что вселенная находит свои пределы там, где прекращается действие наших чувств, противоречит всякому разуму, ибо чувственное восприятие является причиной того, что мы заключаем о присутствии тел; но его отсутствие, которое может быть следствием слабости наших чувств, а не отсутствия чувственного объекта, недостаточно для того, чтобы дать повод хотя бы для малейшего подозрения в том, что тела не существуют» (8, стр. 357).
Поэтому в процессе познания «чувство поднимается к воображению, воображение — к рассудку, рассудок — к интеллекту, интеллект — к уму» (9, стр. 80). Эти ступени познания находятся, по мнению Ноланца, в прямой зависимости от объекта познания природы: «Природа нисходит к произведению вещей, а интеллект восходит к их познанию по одной и той же лестнице… Нисхождение происходит от единого сущего к бесконечным индивидуумам, подъем — от последних к первому» (8, стр. 282–285).
Следующей после ощущения (которое в ряде сочинений Бруно подразделяется на простое ощущение, воображение, память) ступенью познания является рассудок. Он осмысливает то, что воспринято и удержано ощущением, выводя «с помощью рассуждения всеобщее из частного». Выше рассудка стоит интеллект. Он осмысливает уже не данные ощущений, а сами результаты логического рассуждения, рассматривая их в некоем внутреннем созерцании. Деятельность интеллекта подобна внутреннему чтению. Бруно сравнивает его с «видящим зеркалом», сочетающим в себе способность к отражению внешнего мира с активным его осмыслением (18, стр. 31–32). «Когда интеллект хочет понять сущность какой-либо вещи, он прибегает к упрощению… удаляется от сложности и множественности, сводя преходящие акциденции, размеры, обозначения и фигуры к тому, что лежит в основе этих вещей… Интеллект ясно этим показывает, что субстанция вещей состоит в единстве, которое он ищет в истине и в уподоблении» (8, стр. 284).
