Литмир - Электронная Библиотека

Воевода почти удивился своему спокойствию. Нет ничего больнее утешений того, кто ничего не терял. До чего ж он дошел, если правильные, красивые, ровные и гладкие, словно жемчуг, слова Феодора скатывались по его душе бесследно, не вызывая ни досады, ни гнева.

Он встал, развернулся, двинулся к разбитым дверям, миновав черниговца, словно место пустое. Перед собором, в белокаменной арке с луковкой наверху, висел колокол. Его чужаки почему-то не тронули.

Воевода подошел к нему, взялся за веревку, с хрустом отодрав от земли нижний конец.

– Ба-а-ам! Ба-а-амм! Ба-аммм!!!

Голос колокола несся над мертвым городом. Не голос бирюча,[9] зовущего на вече, или князя, собирающего в поход. Стонущий крик матери на пепелище…

«Отзовитесь! Кто-нибудь! Кто-нибудь! Кто еще жив?! Хоть кто-нибудь!!!» – надрывался колокол.

Его голос улетал в бескрайние просторы заснеженных лесов под темнеющим небом, над пожарищами и побоищами… И не порождал даже эха. Мертвая тишь висела над мертвым городом, над спаленными дворами и замощенными телами площадьми и улицами.

Глагола ей юноша:
«Вижу тя, девице, мудру сущу.
Повежь ми имя свое».
Она же рече…[10]

– Чего гремишь, спрашиваю? – расслышал вдруг воевода женский голос. Веревка выскользнула из враз ослабших рук, последний раз крикнул и смолк, словно осекшись, колокол.

Сперва он подумал, что перед ним старуха. Седые волосы в беспорядке падали с непокрытой головы на плечи. Морщины пролегли у краев рта, у глаз. И глаза – такие пустые, безнадежно усталые глаза могут быть лишь у древних-древних старух.

Потом он узнал ее. Кто-то внутри воеводы испуганно ахнул. Когда он уходил за помощью, она стояла на крыльце государева терема в толпе женщин, прижимая к себе детей. Ей тогда не минуло тридцати. Когда же это было? Месяц назад.

Целую жизнь назад.

Жена одного из родичей и подручников государя, кажется, Муромского державца[11]… Вдруг всплыло имя.

– Княгиня Февро… – начал он, склоняя голову.[12]

– Замолчи! – Пустые глаза не вспыхнули, но холод и тьма хлестнули из них. – Замолчи, воевода, не поминай мне этого имени… дорогонько мне встало имечко, дорогонько – не поднять цену ту лесной глупой бабище…

Княгиня качнула седыми, как поземка, волосами, и, как поземка, пронизывал взгляд досуха высохших глаз.

Тут только воевода понял, заметил, что почерневшее от холода тело княгини едва прикрывают лохмотья – задубевшие, вымазанные в золе и саже, вымокшие в крови остатки длинной льняной рубахи. Он хватанул застежку плаща рукой в латной перчатке, нетерпеливо стряхнул ее в снег – словно на бой кого вызывал обычаем заходных[13] бойцов.

Только кого тут было звать? Своих гридней? Черниговцев? Мертвецов? Или эту женщину с заиндевевшими глазами?

Воевода совладал наконец с застежкой, накинул подбитый мехом плащ на узкие плечи, застегнул. Из пустых глаз в упор, в лицо пахнуло стужей. Синие губы шевельнулись:

– Не пекись обо мне, воевода. Не помру я – не про меня это счастье. О своих подумай – застынут ведь.

Повернулась, прошла несколько шагов, кроша босыми пятками розовый наст. Обернулась.

– Пойдем, что ли…

…Страха не было. Было… пожалуй, было облегчение приговоренного, щурящегося отвыкшими в порубе[14] от света глазами на два столба с перекладиной и неторопливо мылящего веревку ката.[15] Больше нечего бояться. Все ясно, все видно, скоро все кончится…

Может, так. А может, душа просто глохла и немела, не в силах поверить, что неторопливо, по-хозяйски заливающее окрестности города мутное, вонючее половодье вражьего войска – явь. Не ночная мара,[16] не наваждение. Злая, страшная явь.

Хруст снега под мохнатыми копытцами низеньких лошаденок и огромными колесами, ржание, скрип тележных осей, рев быков и верблюдов, свист бичей над простоволосым сермяжным стадом, волокущим деревянные чудовища к стенам города, стоязыкий гомон – все слилось в один невнятно обрекающий, давящий к земле, к дощатым настилам заборол[17] рокот.

На дальнем холме вспух белый шатер, над ним хлестнуло девятью хвостами воздух черно-белое знамя. Замерла между ним и стеною деревянная нежить, несыто таращась на город щелями прицелов-бойниц. А орда все текла, текла, текла, вскипая бурунами на балках-яругах, переплескиваясь по льду через Оку на другой берег, к озерам, затопляя брошенные жителями пригородные селенья – Ольгово, Клементово, Чевкино, Шатрище…

Молодая княгиня стояла на надворотной башне, прижимая к груди маленькую хнычущую Елену. Елена не хотела быть на надворотной башне. Ей было скучно. Ей было холодно. Она хотела домой, хотела теплого сбитня с пряниками, хотела играть с полосатой пушистой Ярункой.

Хныканье дочки доносилось до княгини словно сквозь невидимую стену. В свободную руку впился мертвой хваткой насупившийся Константин. Муромскому наследнику было десять лет. Он не хныкал. А влага на щеках – это снег таял. Он понимал, что отец, перед походом потрепавший его по голове и сжавший плечо, отец, не оборачиваясь ушедший за дедом – за Государем! – в белые зимние поля, уже не вернется. Никогда. Слово «никогда» княжич Константин понимал плохо, медленно. Дурное, длинное, бабье слово. Мужские слова, они короче. Долг. Месть. Бой.

На губах княгини стыл немой крик. А в глазах все стояла темная опочивальня. Спящий муж – ладушка, ненаглядный, единственный… а она бормотала, бормотала, страшась разбудить и не в силах уснуть, все пыталась из гнилых нитей мертвых слов сплести кольчугу заговора. Все отказывалась поверить – Сила ушла навсегда. Знать и не мочь – страшная месть отступнице. Для него, ведь все для него. Ей сказали – хочешь быть с ним, пойти под венец – забудь, навеки забудь лесную волшбу, бесовские кощуны, поганых кумиров.[18] Забудь имя, нашептанное повитухой в закоптелой баньке[19] лесной веси Ласково,[20] под возню обдерих[21] под полком и злой визг голодных удельниц над выстланной мхом крышей.[22] Новое имя – вот плата. Не за княгинин венец, не за аксамитные[23] платья-летники[24] да собольи шубы, не за хоромы белокаменные – за счастье всегда быть рядом с ним. Глаза в глаза, рука в руку, сердце в сердце. Новое имя – цена счастья. Новое имя, отнявшее переданную когда-то в той же баньке[25] в глухую ночь на Карачун[26] Силу.

Она же могла, могла, могла! Вот сейчас вспомнит нужное слово, приставит другое – и ляжет на эту широкую, сильную, любимую грудь, мерно дышащую во сне, незримая, невесомая броня – крепче камня горючего, легче тенет паучьих…

Нет. Могла та, другая. Не княгиня. Та касалась – и зарастали без следа розовой детской кожицей страшные раны. Роняла слово – и сворачивала с пути тяжелая лютой грозою черная туча, обходя жатву-страду стороною. Взмахивала рукою – и метался по поляне визжащим, рассыпающимся прахом клубком злобный шатун-мертвяк. Она, другая, могла. Когда-то могла. Пока не захлебнулась в холодной воде купели – купели, родившей княгиню. А княгиня не могла ничего. Даже защитить его. Или его детей. Ведь чего проще – несколько слов, несколько движений рук, пригоршня перышек да тройка узелков – и полетит над теремами и стенами пестрая сорока с двумя сорочатами, полетит в глухую лесную чащобу, куда никогда не добредут хмурые мохнатые лошаденки чужаков…

вернуться

9

Бирюч – глашатай, собиравший народ на вече, оглашавший решения князя и городской общины.

вернуться

10

«Глагола ей юноша…» – цитата из средневековой «Повести о Петре и Февронии».

вернуться

11

Державец – правитель.

вернуться

12

«– Княгиня Февро… – начал он, склоняя голову» – линия седой княгини взята из вышеупомянутой «Повести о Петре и Февронии» – истории о жизни князя и ведуньи из лесной деревни Ласково, ставшей его женой-княгиней и родившей ему двоих детей.

вернуться

13

Заходных – западных.

вернуться

14

Поруб – тюрьма.

вернуться

15

Кат – палач.

вернуться

16

Ночная мара – морок, видение, кошмар.

вернуться

17

Заборола – крытые галереи для стрелков наверху крепостных стен.

вернуться

18

Кощуны – языческие мифы.

«Поганых кумиров» – идолов, языческих богов. Здесь и далее слово «поганый» и его производные употребляются в основном в значении «язычник, языческий» и пр.

вернуться

19

«…имя, нашептанное повитухой в закоптелой баньке» – на Руси и веками позже описываемых времен рожали в бане, там и нарекали имя детям.

вернуться

20

Весь – деревня. Ласково – родная деревня Февронии.

вернуться

21

Обдериха – банный дух женского рода, считался опасным.

вернуться

22

Удельница – злой дух в виде сороки или птицы с женской головой, опасен для беременных, рожениц и новорожденных. Норовят подменить ребенка (иногда еще во чреве матери).

вернуться

23

Аксамит – драгоценная ткань.

вернуться

24

Летник – женское платье с широкими рукавами.

вернуться

25

«…переданную когда-то в той же баньке в глухую ночь на Карачун Силу» – передача силы и колдовские посвящения традиционно совершались в бане же.

вернуться

26

Карачун – зимний солнцеворот, самая длинная ночь в году.

2
{"b":"193275","o":1}