И каркнул ворон: «Все прошло».

Все стало на свои места и мне даже показалось, что я просто задремал и это все мне приснилось. Что ж, может и так.

Почему-то вспомнилась та толстуха из самолета, которая орала, что мы все умрем. Мы уже давно мертвы. Иногда мне тоже хочется быть сумасшедшим, прям, чтобы совсем без головы. Им ведь абсолютно плевать на все, да и совесть после не мучит, думаю. Хотя, слово «сумасшедший» — оно всегда для меня было чем-то другим, не тем, что думают люди, услышав это слово. Если так судить, то каждый болеет по-своему. Кто-то в церковь ходит, а кто-то людей убивает — и не ясно, что из этого ужасней.

Толстуха забылась так же незаметно, как и вспомнилась.

А на экране появилась какая-то реклама, которую я еще ни разу в жизни не видел, должно быть, что-то новенькое. Камера медленно приближалась к телевизору, который стоял на небольшом столике, совсем как у меня. Но тут телевизор в буквальном смысле открыл свой глаз, задев ресницами объектив. В комнате стало светло как днем, а на экране-глазе появилась еще одна картинка. Камера приближалась к мужчине, который сидел спиной к ней. Он тоже смотрел телевизор, не замечая чужого присутствия. Дежавю — вот, что почувствовал в тот момент. Это все было до боли знакомым. Я ощутил что-то твердое на спине, что-то, что уперлось мне в лопатку. Мужчина в телевизоре дернулся, соскочив с дивана, и я сделал то же самое, пытаясь понять, что это такое. Но за спиной ничего не было. Пусто. Как всегда. Но сердце продолжало бешено колотиться, а на экране моего телевизора появились помехи, от которых у меня заболели глаза. Они не просто болели, казалось, они сейчас взорвутся. Но они не взорвались, потому что я закрыл их и стал чесать ладошками, а когда открыл, чуть не лишился чувств. Я стоял перед огромным полупрозрачным стеклом. А за ним я видел себя, уткнувшегося в это стекло. Хотелось закричать, но вместо крика вырвалась фраза: «Лишь утратив все до конца, мы обретаем свободу». Я стоял посреди грязной кухни и держал за руку Эдварда Нортона, который корчился от боли. На моих руках были перчатки, но голос принадлежал не мне, а повернув голову назад, я снова увидел себя, все также уставившегося в чертово стекло, которое заперло меня здесь. Я помню этот гадкий фильм, теперь он уже не кажется мне таким замечательным как раньше. Нортон вроде бы успокоился, теперь он лежал на спине и гладил свою руку, надеясь избавиться от боли. А я взял первое, что попалось под руки, и швырнул это в стекло. Это была банка из толстого стекла. Она врезалась в экран, и там появились две тоненькие трещины. Хочу отсюда убежать, хочу убраться, но ноги словно мешки, набитые ватой. Это сон. Так и есть. Чтобы проснуться – достаточно попытаться убежать, если ты не сможешь сдвинуться с места, ты точно спишь.

Я вынырнул из сна, как из-под воды. Хватая воздух, как рыба на суше, я открыл глаза и вскочил с дивана. Дома, снова дома. Нет никакого стекла, я выбрался. Это был всего лишь сон. Часы показывали 9 утра, не помню, когда уснул. Но телевизор еще работал. Я посмотрел на него и мурашки начали новый танец на моей спине. В самом центре экрана виднелись две тонкие трещинки, которых раньше не было. Они появились ночью. Потому что я кинул банку в экран. Бред. Еще чуть-чуть и ты окажешься в одной палате с терминатором и Наполеоном. Но трещина была, она была такой же реальной, как и солнце, которое нагло лезло со своими лучами мне в окно.

4

— Ты уволен, — говорит толстый мужик, которого я вижу впервые.

— А почему?

— Потому что здесь больше не будет никакого кафе.

Я работал за барной стойкой в одном круглосуточном кафе недалеко от моего дома. Работа простая, к тому же в баре есть несколько телевизоров, которые висели с двух сторон возле стены. Круглыми сутками там крутились клипы всяких недомузыкантов. В общем, меня все устраивало, а теперь какой-то толстяк говорит, что я уволен.

И вот он стоит, весь такой важный, одет с иголочки, а перед ним я – непонятно кто вообще такой. Поэтому я беру и харкаю в его чистую, идеально поглаженную розовую рубашку. «Приду домой и буду смотреть телевизор, может быть, трещины исчезли», - думаю, стараясь выбежать из кафе как можно скорее. Но он не погнался, стоит где и стоял, удивленно выпучив глаза. А я просто бежал, бежал и бежал, не обращая внимания на то, что дышать становилось все труднее. Мне хотелось убежать от этого, от толстяка и всего мира. Залезть обратно в ящик и не вылезать оттуда никогда. И тут…не сказать бы, что перед глазами пронеслась вся жизнь, но я вспомнил одного парня, с которым учился в школе. Он постоянно со всеми спорил, вечно пытался доказать свою точку зрения, которая якобы не совпадала с другими. Он переговаривался и не соглашался со всеми, в то время, как я молча сидел на последней парте, рисуя Барта Симпсона, который пялит свою сестру. Но я почему-то вспомнил именно его, наверное, потому, что его тоже сбила машина. И последнее, что я услышал, — это как открылась дверь автомобиля, и кто-то шумно подбежал ко мне, пытаясь разбудить, но мне не хотелось открывать глаза. Потому что я все еще продолжал бежать.

И это все

Не сказать, что я был рад, когда пришел в себя.. Я был в самой обычной больничной палате с мрачными стенами и высокими потолками. Руки и ноги были целыми, во всяком случае, они не болели, чего не скажешь о голове, которая невыносимо трещала. И было так тихо, что сначала мне показалось, что я оглох, но скрипучая кровать развеяла эти мысли. Моя одежда лежала возле кровати на табуретке. Я поднялся, натянул штаны, накинул куртку и обулся. Коридоры были пустыми, как и пост медсестры. Я заглянул в соседнюю палату, но и там тоже никого. И пошел домой.

Улицы остались на месте. На них все так же разъезжали машины, ходили люди и бегали собаки. Но что-то явно изменилось. Я шел, шел очень долго, пока не вышел на знакомую тропу, ведущую к моей пятиэтажке. Она стояла там же. Я вошел в дом, доковылял до квартиры. Странно то, что дверь была открыта. Наверно, услышав мои шаги, соседка отворила свою дверь и удивленно уставилась на меня:

— А ты разве не переехал?

— Почему вы не убрали мышь? — спросил я, глядя на мышонка, труп которого заметно усох и теперь казался небольшим комочком шерсти.

— Что? Так ты не переехал? А куда тогда отвезли твою мебель?

Но я не стал отвечать, просто вошел в квартиру.

Там было пусто. Не было абсолютно ничего, кроме старых обоев и люстры, которая покачивалась из-за открытого окна. Исчез и телевизор, оставив меня наедине с этой реальностью. Интересно, кому понадобились мои вещи. Хотя нет, вовсе не интересно.

Я бы сейчас лег спать, было бы где. Уснул бы, как тогда на охоте, когда кабан чуть не разорвал меня на куски. Вырубился бы, как тогда в самолете. Самолет. Я вспомнил о той штуке, которая лежала у меня в кармане. Плеер, который подарил мне тот старик. Да, он был во внутреннем кармане куртке. Распутав наушники, я вставил их себе в уши. Экран плеера осветился ярко-синим светом, и заиграла самая прекрасная песня, которую мне когда-либо доводилось слышать. «Hugh Laurie», — подумал я, — «Я тогда не умер, потому что тот старик в самолете слушал Hugh Laurie».

Я лег на холодный пол и закрыл глаза.

— Ну, бывает, — сказал я в пустоту.

«Ну, бывает», — повторило эхо.

Опускаясь под самое дно

— Франц, — говорит мой начальник – толстый свин, которого я все равно безгранично уважаю и ценю, — Франц, тебе лучше отдохнуть.

— Отдохнуть?

— Да, отдохнуть. Ты хороший работник, но даже самым лучшим иногда требуется отдых.

Я согласен. В принципе согласен. Но я подумывал над тем, чтобы взять отпуск немного позже, может, через месяц…

— Вот, — говорит начальник, протягивая мне какой-то листок, — поставь внизу свою подпись, а я заполню все остальное.