Верным своему критерию он остается и в «Поднятой целине»:

«Звенит, колдовски бормочет родниковая струя, стекая в речку. В текучей речной воде ты увидишь, как падают отсветившие миру звезды. Вслушайся в мнимое безмолвие ночи, и ты услышишь, друг, как заяц на кормежке гложет, скоблит ветку своими желтыми от древесного сока зубами» (V, 123).

Шолоховские изобразительные средства расширяют наши представления о мире. Они сопрягают земное с небесным, реальное с таинственным, телесное с духовным. Его страницы напомнили лучшие образцы русской прозы, его имя ставили в ряд с Гоголем, Толстым, Чеховым, Буниным, Горьким. Одухотворенность картин, зримость, цветопись, детализация, лирика – все это предстало в таком индивидуальном проявлении, которое делает Шолохова неповторимым. Его нельзя подменить кем-то другим, так же, как искусство Шаляпина, Козловского, Обуховой принадлежит только им.

В наше время заметной инфляции художественного слова всего полезнее было бы, особенно молодым литераторам, использовать способ медленного прочтения, прежде всего, «Тихого Дона», чтоб войти в «студию Шолохова», воспринять красоту выражения поэтической мысли. Так А. Чехов готов был разбирать по фразам повесть «Тамань».

Полезно такое занятие и тем, кто до сих пор упражняется в подыскивании кандидатов на подлинное авторство эпопеи. Их каждый раз подводит несопоставимость шолоховского слова – вершинного достижения русской культуры. Как только дело доходит до стилистического сопоставления текстов, так становится очевидным, насколько выше мастерство Шолохова.

Изобретателям версий следует учесть умный совет М. Ломоносова в его «Рассуждении об обязанностях журналистов»:

«Всякий, кто берет на себя труд осведомлять публику о том, что содержится в новых сочинениях, должен прежде всего взвесить свои силы. Ведь он затевает трудную и очень сложную работу, при которой приходится докладывать не об обыкновенных вещах и не просто об общих местах, но схватывать то новое и существенное, что заключается в произведениях, создаваемых часто величайшими людьми. Высказывать при этом неточные и безвкусные суждения – значит сделать себя предметом презрения и насмешки; это значит уподобиться карлику, который хотел бы поднять горы».

В.В. Петелин. Михаил Михайлович! Что Вы скажете о романе «Они сражались за родину»?

М.М. Шолохов. Начат роман, как вам известно, в годы войны, отец и писал, и публиковал только военные главы, которые, как он сам говорил, могли бы хоть немного отвлечь солдата (кому в первую очередь он адресовал их) от тягот службы, подбодрить его, развеселить. Однако роман задумывался как трилогия, первая часть которой посвящалась предвоенным годам, вторая – войне и последняя – послевоенным, когда генерал Стрельцов прямо из плена попадал уже в наши лагеря и выходил из них, сохранив все свои высочайшие душевные качества.

Прототипом Стрельцова отец выбрал, после долгих поисков и раздумий, генерала Лукина. Я не могу говорить здесь более подробно, скажу лишь, что, похоже, отец действительно сжег очень большую папку рукописей «Они сражались за родину», поскольку после его смерти мы ее в его бумагах не обнаружили… Мне доводилось читать главу, в которой описывалась предвоенная «одиссея» генерала Стрельцова. Знаю, что, «запуская» эту главу в качестве «пробного шара», отец совершенно переделал ее, придав ей почти тот вид, какой известен из публикации, где эта «одиссея» уже просто рассказывается Стрельцовым. То есть отец пошел здесь тем же путем, что и в работе над «Тихим Доном». Я знаю, например, что в «Тихом Доне» у него была целая глава, посвященная описанию «подвигов» комиссара Малкина. Вся она, как вам известно, была им сведена к небольшому рассказу безымянного возницы, где уже не было множества подробностей, которые вытворял Малкин и о которых в нашей станице многие помнили, и мама многое об этом рассказывала отцу…

Вот эта «возня» с публикацией новых глав романа «Они сражались за родину» была полной неожиданностью; такая реакция на предельно и специально «смягченный» вариант его просто поразила. Это было для него настоящим ударом, полностью рушившим все его планы…

В.В. Петелин. Снова вопрос от нашей Шолоховской группы… При подготовке академического издания «Тихого Дона» мы сталкиваемся с трудным вопросом: какое из изданий романа можно было бы взять за основное? Не было ли у Вас с отцом разговоров по этому поводу?

М.М. Шолохов. Нет. Однако я знаю, что к отцу трижды обращался К.И. Прийма с письмами, где он с присущей ему дотошностью, по пунктам, постранично указывал на разночтения между довоенными и послевоенными изданиями. И всякий раз отец просил восстановить текст по предвоенным изданиям. Я лично не сомневаюсь, что поскольку издание 3-й книги «Тихого Дона» было санкционировано самим Сталиным, то очевидно, что самые первые издания ее (как и 4-й книги) менее всего подвергались правке. Наверное, именно эти издания и нужно считать за отправные. Думаю, что и первые две книги следует брать по их первым изданиям.

Оговорюсь, что имею в виду разночтения, в подоплеке которых ясно проглядывают политико-идеологические, цензурные соображения. Что же касается изменений текста, вызванных задачами литературно-художественного плана, то в этом случае вы разбираетесь лучше меня.

С большим интересом я прослушал все выступления, но, мне кажется, сейчас важнее всего – это заново прочитать «Тихий Дон». Поделюсь своими соображениями… Решусь сразу же сказать о наиболее важном: любовь, ставшая стержневым действием «Тихого Дона», не является неким развертывающимся в сфере «частной», «личной» жизни «фоном» Революции, и, в свою очередь, Революция не может быть понята как «фон» этой любви. Ибо любовь Григория и Аксиньи и есть, если угодно, Революция, одно из ее воплощений, а в самом художественном мире «Тихого Дона» – даже безусловно главнейшее, основополагающее ее воплощение.

Стихия жизни, созданная в «Тихом Доне», испытывает перелом, переворот именно с начала этой любви, когда она разразилась (этот резкий глагол тут вполне уместен). Вот фрагмент из переломного звена повествования:

«Так необычайна и явна была сумасшедшая их связь, так исступленно горели они одним бесстыдным полымем, людей не совестясь и не таясь, худея и чернея в лицах на глазах у соседей, что теперь на них при встрече почему-то люди стыдились смотреть».

То есть эта любовь изменяет, преобразует не только Григория и Аксинью, но и всю соприкасающуюся с ними жизнь. Я процитировал XII главку части первой; до этого момента жизнь в мире «Тихого Дона» течет размеренно, в какой-то степени даже патриархально-идиллически (хотя и ранее в повествовании является несколько предвещаний, предпосылок будущего взрыва), а далее – жизнь уже совсем иная, полная изломов и роковых столкновений.

В отлаженное за долгую историю бытие казацкой общины или, уместно даже будет сказать, огромной семьи тихого Дона (как его называли издавна) вторгается нечто разрушающее все устои и каноны.

Конечно, «преступление» Григория разрушает прямо и непосредственно его собственную семью. И уже в первой книге «Тихого Дона» отец Григория, Пантелей Прокофьевич, ясно осознает: «– Гришка наш, эх!.. – Старик горько закрутил головой. – Подковал он нас, стервец… Как ладно зажили было-к…»

Итак, надломлен создававшийся веками лад бытия. Пробитая брешь в конце концов приводит к полному крушению.

Кстати сказать, при появлении шолоховского повествования «преступная» любовь Григория и Аксиньи воспринималась и критиками, и читателями (или хотя бы их частью) в безусловно и сугубо положительном духе: да, мол, превосходно, что рушится эта косная, основанная на господстве обветшалых религиозно-этических догм жизнь тихого Дона – в том числе и то, что называли «деспотизмом семьи».

Сегодня, после прямо-таки глобального пересмотра оценки Революции, подобное безоговорочное одобрение едва ли возможно. И тем не менее образы Григория и Аксиньи, их трагедийная любовь воспринимаются и ныне с самым глубоким сочувствием. Нередко при этом пытаются как-то отделить их от Революции и, в частности, видеть в них только ее жертвы. Но реальное содержание «Тихого Дона» решительно противоречит таким попыткам.