Преодолеть подобные препоны нелегко. С большим трудом найдены и обработаны документы, воссоздан какой-то этап жизни, освещены чувства, мысли и поступки, описаны свершения и замыслы. Но живы родственники твоего героя, которым издательства требуют давать на «просмотр» все, что пишется о родном им человеке… И начинается непременная полемика: ни одному еще биографу недавней знаменитости, если он честно и добросовестно работал, не удалось «угодить» его родным.
Проще всего не обращать внимания на мнение родственников, а следовать своей дорогой фактов. Но сколько трудностей возникает у тех, кто пишет о не столь уж давнем времени!
Однако есть безусловные общие законы жанра, которые Д. Жуков в своей книге «Биография биографии» удачно определил как необходимость «тактично» миновать «Сциллу наукообразия и Харибду излишней беллетризации». В самом деле, наукообразие отбивает у читателя охоту следовать за писателем, даже если речь идет о самом любимом герое. Ведь перед нами не чистый научный труд, обращенный к достаточно узкому кругу специалистов и ставящий перед собой конкретную задачу. В то же время жанр биографии, предполагая беллетризацию как обязательный элемент, вместе с тем сурово ограничивает ее рамки. Автору не дозволено тратить время и печатный объем на художественные «красивости» – какое было небо или как выглядело море, когда его герой совершает тот или иной поступок, мыслит, творит, побеждает, создает открытие. Да и нечего писателю-документалисту пускаться в состязание с гигантами чистой художественной прозы, в особенности после того, как о небе или море писали Тургенев, Лев Толстой, Горький, Бунин, Шолохов.
Ограниченны и масштабы домысла в психологии. В свое время Горький резко отозвался об одном произведении, где автор позволял себе вольности, передавая, как и о чем думал Лев Толстой. Здесь фальшь особенно выпирает, особенно недопустима. И совершенно не случайно, что в тех политических романах, в которых выступают ведущие государственные деятели нашей страны и крупнейших держав Запада, авторы оперируют только документом, вкладывая в уста своих героев некий тщательно подготовленный «коллаж» из высказанного или написанного ими в разное время.
Таким образом, реставрировать прошедшее можно и должно, лишь опираясь на документ, создавая из сплава свидетельств, писем, архивных документов некий многоцветный витраж, звенья которого складываются в цельный портрет. Есть ли другие возможности у автора? Он ведь не общался с великим человеком (как Эккерман, день за днем записывавший свои «Разговоры с Гёте…», или Н.Н. Гусев, проведший изо дня в день два года с Л.Н. Толстым), даже не видел его. Заманчива, конечно, цель – домыслить за своего героя. Но это приведет либо к неоправданной модернизации, осовремениванию героя, либо – что еще хуже – к обеднению его мыслей и чувств.
Документ – вот основа для писателя, выступающего в таком жанре. Скажем, сохранился уникальный рассказ очевидца о какой-то ключевой для героя сцене из его жизни. Этот рассказ и может стать канвой в определенной сцене, в которую автор введет еще десятки подробностей, реалий, «пылинок истории», воссоздаст обстановку происходящего и пр. Но что можно предложить вместо этого? Домысел, додумывание за героя? Вот это-то и будет разрушением жанра, злом, подрывающим доверие читателя.
Основная же работа – кропотливое собирание мозаики фактов, свидетельств, подробностей, из которых, нигде не отходя от правды жизни, и воссоздается картина давно прошедшего.
Понятное дело, что, пользуясь материалами и первоисточниками, опираясь на них, как на «кирпичики», автор биографического или исторического повествования возводит собственное художественное построение, соответствующее его мировоззрению и таланту. И при этом неизбежно что-то дополняет, что-то по-иному высвечивает, представляя картины жизни замечательного человека более многогранными и полновесными, чем те, которые зафиксированы в первоисточнике.
В дискуссии о биографическом жанре, известном еще со времен Плутарха, о жанре, дань которому отдали такие блистательные «чистые» художники, как Ромен Роллан и Стефан Цвейг, о жанре, в разработке которого Андре Моруа достиг вершин мирового искусства, чаще всего сосредоточивается внимание вокруг малого числа имен, по тем или иным причинам заинтересовавших участников дискуссий, высказываются порой суждения, которые уже давно известны. И порой, читая статьи, острые и полемичные на первый взгляд, думаешь: а стоило ли огород городить? Не лучше ли опубликовать цикл лекций Андре Моруа, которые он прочитал в Кембриджском университете и опубликовал еще в 1928 году под названием «Виды биографического жанра»?
Здесь, в этих лекциях, сформулированы задачи писателя и законы биографического жанра, говорится о «смелом поиске правды», о «прочности гранита» документальной основы биографии и элементах вымысла, когда это совершенно необходимо, а главное – говорится о воскрешении исчезнувшего мира и о средствах его воскрешения. Конечно, каждый писатель работает по-своему, но здесь, как видим, уже давно сформулированы законы создания образов исторических деятелей давнего и недавнего прошлого. Писатели-документалисты следуют этим законам воспроизведения исторического прошлого. Да иначе и быть не может. Как же в противном случае быть даже со Львом Толстым, создавшим исторический образ Наполеона, создавшим его отнюдь не по бабкиным выдумкам, а по свидетельствам современников, правда, со своей, толстовской трактовкой. Г.И. Серебрякова, написавшая книгу о Карле Марксе, неизбежно переводила в диалоги и внутренние монологи его письма, воспоминания, цитаты из произведений. Таковы законы жанра, требующие достоверности, правды факта. И при создании образа Ленина писатели каждое его слово скрупулезно сверяли с первоисточниками.
И прежде всего автор документальной литературы – это собиратель, собиратель фактов, строитель жизненной судьбы полюбившегося ему героя, героя, много сделавшего для своего Отечества. Вот почему эти книги чаще всего и лучше всего воспитывают любовь к своему Отечеству, углубляют высокое чувство патриотизма, укрепляют дружбу народов, увенчивают заслуженной славой настоящих героев. Наше настоящее уходит своими корнями в жизнь пращуров. И жанр биографии – это чаще всего рассказ о наших национальных святынях, о национальном характере в лучших его проявлениях, о национальных святынях других народов и их национальном характере. Человек без прошлого – человек без дороги, человек без памяти. И рассказ о замечательном человеке – это и рассказ о национальной истории. В лучших произведениях биографической прозы ярко звучит тема патриотизма, глубоко высвечиваются черты национального характера.
Мне дорог мой герой, которого ущемляли в нашей историографии и художественной литературе. Давно пора сказать о нем правдивое слово, а не только «версии».
Петр Александрович Румянцев родился 4 (15) января 1725 года в Москве. Мать, Мария Андреевна, принадлежала к знатнейшей фамилии своего времени: дед ее, Артамон Сергеевич Матвеев,
– «ближний боярин» царя Алексея Михайловича, вторая жена которого, Наталья Кирилловна Нарышкина, мать Петра Великого, была его «родственницей» и воспитанницей; отец, Андрей Артамонович, – видный дипломат, сподвижник Петра Великого, граф Римской империи, сенатор, действительный тайный советник. Отец нашего героя, Александр Иванович, первый граф в роду, генерал-аншеф, дипломат, принимал участие почти во всех значительных исторических событиях при Петре Великом и последующих правителях России, вплоть до своей кончины в 1749 году, на семидесятом году от рождения.
В XIX веке широко распространилась «версия» о том, что Петр Румянцев – сын Петра Великого. В частности, Н.И. Греч в «Записках о моей жизни» (СПб., издание А.С. Суворина, 1886. С. 22), говорит о происхождении П.А. Румянцева следующее: «Тайная история XVIII века гласит, и очень правдоподобно, что он сын Петра Великого».
Другие историки и литераторы «доказывали», что граф Александр Румянцев и не мог быть отцом, потому что в это время он был за границей, исполняя дипломатические поручения императора. Приводились и другие «версии», которые при «столкновении» с документами легко рассыпаются. Весьма убедительны в этом отношении «Дневные записки малороссийского подскарбия Якова Марковича» (М., 1859):
