10 октября состоялся концерт в зале Российского благородного собрания в пользу Общества вспомоществования учащимся женщинам в Москве. Еще 6 февраля Шаляпин писал Антонине Васильевне Неждановой: «Простите меня за беспокойство. Я позволяю себе обратиться с покорнейшей просьбой не отказаться в случае возможности с Вашей стороны помочь бедным учащимся женщинам в Москве. В апреле (в конце) устраивается концерт в Сокольниках, буду петь я, предполагается участие Барсукова, Корещенки и Е.И. Збруевой.

Я позволяю себе рассчитывать на Ваше доброе сердце и думаю, что Вы сделаете мне удовольствие петь вместе с Вами в данный вечер. Письмо это передаст Вам милая барышня Дюльбюнчи, которая усиленно хлопочет о всем и пр.

Не откажите переговорить с нею подробно. Желаю Вам доброго здоровья и пользуюсь случаем высказать Вам мое восхищение Вашему дивному голосу и мастерскому пению».

Нежданова, Корещенко, хор студентов императорского Московского университета при императорской Московской консерватории под управлением И. Маныкина-Невструева приняли участие в концерте, но полного состава так и не удалось собрать в этот день. И Шаляпину пришлось в начале концерта выйти на сцену и сказать:

– Дамы и господа! К сожалению, концерт должен состояться не по программе. Многие из участвующих артистов заболели перед самым концертом. Я постараюсь их заменить.

Эти слова были встречены громом аплодисментов. На сцену посыпались цветы.

На следующий день газета «Русское слово» высоко оценила эту благотворительную акцию Шаляпина и Неждановой.

14 октября – премьера «Добрыни Никитича». Забаву исполняла Нежданова, Настасью – Салина, Алешу Поповича – Донской…

Как и предполагал Федор Иванович, отношение к премьере было более чем сдержанное. «Добрыня поет песню, в исполнение которой можно было, пожалуй, вложить больше смелой энергии, но г. Шаляпин и без того дал ей очень выразительные оттенки, – писал Н. Кашкин в «Московских ведомостях» 16 октября. – Среди исполнителей оперы необходимо прежде всего говорить о г. Шаляпине. Нельзя сказать, чтоб он был неудовлетворителен в Добрыне, но, кажется, он бы мог быть значительно лучше, если бы придал своему исполнению более бодрый и энергичный характер, уничтожив всякие следы вялости и тягучести».

17 октября – снова «Добрыня Никитич»; Шаляпин попробовал устранить «всякие следы вялости и тягучести», но из этого ничего хорошего не получилось. Разве можно уничтожить то, что органически присуще всей опере? Да и кругом говорили, что Добрыня Никитич у Гречанинова скорее напоминает доброго пахаря Микулу Селяниновича: «Зачем же воевать, когда можно землю пахать?» Доброта, наивность, недоумение в глазах. Можно, конечно, представить Добрыню живописным: дать копну рыжеватых волос, всклокоченную бороду, можно предстать перед зрителями этаким могучим деревенским мужиком, который бросает любимую и налаженную жизнь ради высоких целей служения своему Отечеству.

Добрыня – Шаляпин с наивным любопытством смотрит на то, как надевают на него бранные доспехи. Убор грозный, говорили ему, а на лице одно добродушие. Но он же должен играть то, что ему дали. Он же не может играть другого человека? Во время битвы со Змеем Горынычем Добрыня и ловок, и красив, и грозен, а как только битва закончилась, он снова стал мешковатым и наивным. Очутившись на придворном пиру у князя Владимира Красное Солнышко, он с удивлением смотрит на танцы балерин, смотрит на них как на нечто неземное и недоступное.

В былинах Добрыня предстает совсем другим – привычным к подвигам, к службе, к застольям у князя и ко всему тому быту, который здесь, в опере, постоянно его почему-то удивляет, и наивность его грез становится чуть ли не главной его характерностью, отличительной особенностью.

«Прав, конечно, Влас Дорошевич. В Добрыне и должно быть много простоты, но простота эта аристократическая, воеводская, а не мужицкая. И действительно, Гречанинов должен был назвать свою оперу не «Добрыней Никитичем», а «Микулой Селяниновичем». Я исполняю только то, что задумано и написано автором музыки и либретто. А либретто бесцветное. Таким языком мог бы говорить любой из богатырей. И тут совершенно прав Влас. Ничего интимного, индивидуального; говорит таким языком, как будто этот язык кем-то утвержден для богатырских разговоров: «Уж ты гой еси» да «уж ты гой еси». «Рученьки» да «ноженьки», авторы считают этих слов достаточно, чтобы перенести нас в богатырскую эпоху. А музыка? «Совсем как в деревне?» Гречанинов написал такую музыку. А что получилось? Добрыня поет самые деревенские песни. Но он же воевода, витязь, а не Микула, деревенский богатырь… И как же играть Добрыню как воеводу, а исполнять песни деревенские? Какая-то бессмыслица. У Добрыни душа не деревенская. И тут прав Влас Дорошевич…» И, несмотря на трудности, Федор Шаляпин на основании того материала, который ему дан и от которого отступить ему невозможно, создал дивный, превосходный, художественный образ добродушного могучего Микулы Селяниновича. «И не его вина, что Добрыня в опере «Добрыня» только в заглавии», – так писал Влас Дорошевич.

Много размышлял Федор Иванович над этими словами Власа Дорошевича, который все-таки сумел похвалить его исполнение, хотя по всему видно было, что опера Гречанинова не удержится в репертуаре и театра, и его, Федора Шаляпина. Провал оперы был очевиден. И никакие силы не смогут ее удержать в репертуаре. Зритель беспощаден, а дирекция, скорее всего, откажется от нее. Не везет операм про богатырей былинных. Несколько лет тому назад так же вот провалилась опера про Илью Муромца. Казалось бы, героические страницы русской истории, битвы с врагами, защита Отечества, а Ивана Сусанина того времени почему-то не получается. Конечно, талант Глинки уникален, ни с кем не сравнить из ныне живущих, только, может, Римский-Корсаков…

Незаметно Шаляпин в своих раздумьях коснулся и предстоящего исполнения партии Алеко. Дважды в этом сезоне он уже исполнял партию, исполнял успешно, так что вроде нет оснований для беспокойства, но на этот раз дирижировать будет Сергей Рахманинов, с которым они некогда разучивали партию. А требовательность автора оперы была общеизвестна. Да и Федору Ивановичу хотелось, чтобы друг остался доволен его исполнением. Вот и волнения…

Рахманинов и Шаляпин давно не виделись, а потому встреча их была теплой и радостной. Шаляпин знал, конечно, что Сергей Васильевич в апреле прошлого года женился на своей двоюродной сестре, что со свадьбой и венчанием были некоторые сложности, но сложности были преодолены: венчали их в церкви 6-го гренадерского полка, венчал их полковой священник, так как он подчинялся военным властям, а не Синоду. Однако во время венчания вынуждены были послать на имя государя прошение разрешить их брак. Только вернувшись домой, они узнали о полученном разрешении и резолюции государя: «Что Бог соединил, человек да не разлучает». И Рахманиновы уехали надолго за границу.

– А я впервые уехал за границу отдыхать, – вспомнил Шаляпин свою недавнюю поездку в Африку. – На пароходе! Здорово! Столько увидел интересного. А вообще-то год плохой у меня…

– Знаю, знаю, Федор. Читал в газетах да и многие наши общие друзья рассказывали о твоем горе, мы переживали за тебя, Иоле Игнатьевне передал мое и Наташино соболезнование.

– И не вспоминай. Как живой до сих пор стоит у меня перед глазами мой Гуленька, мой Игрушка…

– Ох, Федор, ты и не представляешь, как я понимаю тебя. В мае у меня родилась дочь. Счастлив я был безмерно, не знал, куда девать себя от счастья, ходил вокруг моих ненаглядных кругами, не зная, что же я должен делать для них. И тут началось неладное. То у Наташи поднялась температура, сильный жар и слабость. То доченька стала с каждым днем худеть; за пять с половиной недель жизни, вместо того чтобы прибавлять в весе, убавила полфунта, так что стала весить меньше, чем при рождении. Представляешь мою панику?

– Еще бы! Ночь, бывало, не спишь, а утром изволь быть на репетиции в хорошем настроении… Знаю, Сергей, знаю… Молока, видно, не хватало? Раз заболела мать, то это ж сразу сказывается на молоке.