— Хорошо, очень хорошо! — говорил Красильников растроганно. — Нет, просто удивительно хорошо!
Он подошел к перекрестку, повороту на завод. Это место всегда было ярко освещено фонарями и прожектором с крыши. На противоположной стороне смутно проступал дом Красильникова, последнее здание на улице, за ним тянулся пустырь, дальше по склону горы шла железная дорога. Он не хотел возвращаться так скоро, еще не было двенадцати. Он прислонился к стене, закрыв глаза, глубоко дышал. Ему было легко и свободно. Он удивился своему состоянию. Еще недавно он считал себя неудачником, чуть ли не несчастным. А разве он не несчастен? Только что он провожал жену, которая его бросила. Он любит ее, но она не вернется. Откуда же эта радость? Что восхитило его? Неудачи и провалы жизни? Ну и что же что неудачи? Тебе казалось, что жизнь идет не так, как надо бы, ты всегда хотел обязательно не того, что было, все остальное — неудачи, так ты считал. Жизнь шла как надо, было то, что единственно необходимо. Прекрасен мир, в котором ты живешь, всегда прекрасен — под солнцем и в тучах, в тишине и буре! Прекрасен труд твой, заполняющий не одно время — душу твою! А друзья и противники, сотрудники и прохожие, будущие возлюбленные и ушедшая жена — протяни им руки, обрадуйся, что они с тобой, — это так чудесно, что они рядом! Пой, торжествуй, ликуй, мое сердце, великолепно жить на этой земле, черт меня подери!
Спокойная белая муть, непрерывно падающая из темноты на землю, стала вихриться. В проводах тонко засвистело. Буря возвращалась обратно. Ветер мчался по улице, разгоняясь на дымном снегу.
22
Прохоров торопился начать задуманный опыт. Никому заранее не открываясь, он распорядился наготовить достаточно угля и порошка. Такие приказы не всегда легко удавалось осуществить, но в этот вечер обстоятельства благоприятствовали: мельницы мололи в запас, в бункерах было заготовлено порошка для обжига на три смены, уголь доставили высшего качества, его тоже хватало. Сменным мастером вышел Лахутин: Прохоров знал, что кто-кто, а этот постарается.
Знакомя Лахутина с целью опыта, он не удержался от упрека:
— Радуйся, Павел Константинович, на твоей улице праздник — подвергнем сегодня печь основательной встряске. Правда, на этот раз придется тебе поработать со мной, а не с твоим приятелем Алексеем Степанычем.
Лахутин добродушно отмахнулся:
— А с тобой еще лучше: все же хозяин на печи, а не дядя со стороны! Потрясем, потрясем ее, пусть показывает, на что способна!
Лахутин унесся наверх — готовить приемку повышенного количества порошка, а Прохоров прошел в вентиляторную, расположенную в конце здания, за электрофильтрами, улавливавшими из газа ценную металлургическую пыль. Дежурный, мирно читавший книгу, вытянулся по-военному при виде начальства. В небольшом помещении были смонтированы два вентилятора-эксгаустера. Работал, как обычно, один, до сих пор этого хватало — вторая машина стояла в резерве или ремонтировалась. Прохоров глядел на неработавший эксгаустер и думал — практически и конкретно, как только и приходилось думать все эти годы: «Если он прав, Алексей… Выходит, двух эксгаустеров не хватит, придется монтировать третий, а где?» Он прикидывал, как в такой тесноте выкроить требуемую новую площадку, потом с досадой оборвал себя: ничего пока не требуется, идет проверка рискованного предположения — не больше! До практических выводов далеко!
— Пустите второй эксгаустер! — приказал он дежурному. — Сегодня работаем на двух машинах. Будем держать повышенную тягу на печи. Сейчас запишу в журнал новое задание.
Дежурный был поражен, когда прочитал запись: тяга, указанная начальником цеха, была неслыханна. Он кинулся собирать схему пуска второй машины. Прохоров пошел на электрофильтры.
На подстанции электрофильтров слышался громкий смех. К дежурной, красивой девушке, забежали поболтать два знакомых линейных монтера. Они окаменели от страха, увидев начальника цеха: в это помещение посторонним входить было строго запрещено — здесь тянулись линии высокого напряжения. Прохоров удалил гостей, не спросив фамилий и даже не выговорив дежурной. Он сделал в журнале запись и расписался.
— Откройте для прохода газов все свободные камеры. Ожидаем сегодня повышенное количество очень запыленных газов, — объяснил он. — Работы будет много, так что всех кавалеров по шеям!
— Я запрусь от них, — поспешно сказала дежурная. — Такие вредные, всюду пристают с болтовней: и дома и на работе. Больше не допущу! Все газы очистим, Федор Павлинович!
На печи Прохорова ожидал Лахутин. Свою часть задания он выполнил. Печь приняла невиданную еще нагрузку. Целая река темного блестящего порошка рушилась на первый под. Навстречу ей рвались раскаленные топочные газы. Порошок дымился, удушливый газ заволок голову печи, тяжело клубился под крышей цеха. Лахутин, не признававший противогаза, на этот раз отступил от привычки, на боку у него болталась мешавшая движениям сумка, в зубах торчала гофрированная трубка. От его недавнего ликующего настроения не осталось и следа. Он был встревожен и хмур.
— Плохо, Федор Павлиновнч! — издали закричал он. — Звонили из диспетчерской комбината. Надвигается циклон, обещают чертову погодку. Не вытянем мы сегодня твоего опыта. Может, отложим?
Он с волнением глядел на Прохорова, явно надеясь, что тот откажется от рискованного эксперимента. Печь, задыхавшаяся и в хорошую погоду от избытка газов, в дни снежных ураганов теряла добрую треть работоспособности: тяга падала, все кругом заволакивало удушливым туманом. Прохоров видел, что Лахутин готов был обуздать свое нетерпение до лучшего времени. Прохоров не пожелал уступать циклону.
— Поработаем, — решил он. — Два эксгаустера — сила здоровая, должны вытянуть против любой бури.
Они спустились на нижнюю площадку к топкам. Кочегары знали, что сегодня придется потрудиться. Колосники сияли белым жаром, еще ярче светились недра печи на предпоследней площадке, куда врывались, догорая на пути, топочные газы. Здесь была зона максимальных температур, отсюда они распространялись вверх. Даже со стороны, от перил площадок, было видно сквозь щели смотровых окон, как необычайно горячо идет печь. Она шла тяжело. Облако выбивавшихся газов все гуще окутывало ее голову, все дальше распространялось по цеху. Рабочие на мельницах, сигналисты, подсобники оглядывались в сторону печей, недовольно переговаривались: на обжиге творилось что-то неладное.
Лахутин умчался наверх и возвратился совсем расстроенный.
— Тяга дрянная, — сообщил он. — Пурга! Порошок на верхних подах спекается. Как бы не провалились.
Прохоров молчал. Сверху сыпалось что-то мокрое — разыгравшийся ветер загонял снег в щели на крыше, тот оседал с мельчайшими частицами пыли. Да, конечно, провалиться они могут. Если они провалятся, это будет означать, что выкладки Красильникова ошибочны, что нет и не может быть новых путей в старой технологии обжига — прав он, Прохоров, не надо ничего придумывать, нечего искать. А если не провалятся, если все-таки существуют эти новые пути, что ж, и это провал, его, Прохорова, личный провал, он шесть лет вглядывался в печь и не сумел ее разглядеть, другие раскрыли ему глаза. «Чего я хочу?» — мысленно спросил Прохоров и не ответил себе, как перед тем Лахутину. Он не знал, чего хочет. На душе его было смутно и тревожно.
К нему одновременно подошли лаборанты из экспресс-лаборатории и печевой. В лаборатории в этот вечер каждые полчаса брали пробы порошка, порошок пошел из рук вон дрянной, сера выгорала плохо. Печевой держал в руке ком материала и ругался: спекание, начавшееся на верхних подах, увеличивалось, все идет в брак, дальше будет хуже!
Прохоров махнул рукой, чтобы они возвращались на свои места. Работали два эксгаустера, температура была неслыханно высока. Условия соблюдались точно такие, каких требовал Красильников, — выводы его не подтверждались. Нет, производственники ошибок не совершали, упрекать их не за что. Упрекать придется Красильникова, человек полез с непродуманными усовершенствованиями, развел шумиху без основания.
