— Умный человек! — сказала она зло. — Гордишься своей логикой, а самого простого, что может быть, не понимаешь! Страсть налетела, ни с того пи с сего бросила!.. Мы должны были с тобой расстаться, рано или поздно, независимо от Федора! Нельзя нам дальше было жить!

— Но почему? Скажи, почему?

— Потому! Не нужна была я тебе.

— Ты? Не нужна мне? Как ты смеешь, Мария?..

— Это правда, Алексей.

Он глядел на нее округленными глазами. Он был потрясен.

— Я не могу поверить, что ты серьезно!.. Такое непонимание!

Она проговорила с, горечью:

— Не притворяйся! Ты знаешь так же хорошо, как я, что я тебе совсем была не нужна.

— Объяснись! Я требую, чтобы ты объяснилась. Ты можешь меня не любить, можешь презирать, уйти от меня — твое право!.. Но клеветать — этого ты не смеешь, я не допущу!

— Не подпрыгивай, сиди спокойно! Да, ты страдаешь без меня — это так, не отрицаю. Если тебя лишить носового платка, ты будешь тоже страдать. И без галстука ты не можешь. Вот — кругом грязь, неразбериха, а узел вывязан у тебя, как на вывеске в парикмахерской.

— Мария! Что за сравнения!

— Во всяком случае, правдивые. Я была нужна тебе, как деталь существования, не больше. Ты не знал меня и не интересовался мною. Ты был погружен в свои мысли, ты постоянно был в себе. И иногда, пробуждаясь, ты удивлялся: ах, Мария, она рядом! Да она умница! Да она и собой ничего!

— Нет, не иногда, я всегда это говорил: ты умна, ты дьявольски умна! Ум твой поражал меня больше, чем красота, красивые женщины не редкость.

— Умные женщины тоже не редкость. Открой шире глаза на мир, ты, умеющий различать тысячи оттенков шума травы, — боже, как ты слеп к людям, как ты глух к ним!

— Послушай, Мария…

— Не прерывай!.. Я хочу высказаться. В тот раз, уходя, я не сумела — надо хоть сейчас… Алеша, помнишь, в прошлом году я прочитала доклад о своей первой работе? Согласна, она мала сравнительно с твоими изысканиями. Но это была первая, пойми! Первая настоящая работа после института!..

— Я все помню, зачем ты спрашиваешь? Я помню, какой радостной ты вернулась домой… Ты была в чудесном сиреневом платье…

— Правильно, в сиреневом, ты запомнил. Ты меня поцеловал, ты был рад. А потом ты задумался у окна, вот у этого самого… Я тихонько обняла тебя, ты повернул ко мне лицо. У тебя были слезы в глазах, никогда я не видела тебя таким растроганным. Если бы ты знал, как я любила тебя в тот момент, мне уже не надо было успеха, твоя любовь была важнее!.. А ты сказал: «Мария, чудесный дождь, просто не могу — изумительный дождь!» Вот как ты сказал, я никогда этого не забуду!.. Даже в такую минуту какой-то дрянной дождь был важнее меня… Не смей лицемерить, что я тебе необходима, я не хочу этого слышать!

— Федор, конечно, иной? За это ты его и полюбила?

— Да, он иной. Он простой, человечный и ласковый. И я ему необходима, не на словах необходима, а по-настоящему. Федора мне не приходится ревновать ни к людям, ни к временам года, как тебя. Он мой, всегда мой! Так немного надо — любить и быть любимой! С тобой этого не выходило. Какой-то кусок в тебе оставался чужим, я не могла его затронуть, даже прикоснуться не часто удавалось…

Он устало попросил:

— Маша, может быть, хватит? Мне не обязательно слушать о твоей любви к Федору. Ты доказала ее своими поступками…

Она вытерла глаза. Он сидел опустив голову, подавленный и хмурый. Ни о чем он так не мечтал, как о дружеской, хорошей встрече с ней. Встреча состоялась — ни хорошая, ни дружеская, жестокий разговор… Лучше бы всего уйти, оставить ее здесь одну. Уйти он не мог.

20

— Ну хорошо, — начал он снова. — Как принято говорить, выяснили отношения. Стало ясно: никаких отношений нет. Думаю, ты явилась не для того, чтоб запоздало упрекать меня в черствости и эгоизме. Чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты прекратил войну с Федором.

— Мы с ним не воюем. Воюют с врагами. Мы не враги.

— Алексей, — сказала она, — выслушай меня без раздражения. Мне тяжело, поверь. Нам всем тяжело, тебе тоже, я знаю. Так дальше не может продолжаться. Федор не спит ночи, все о чем-то думает… Зачем ты согласился идти к нему в цех? Вам нельзя работать вместе. Ты должен разрядить эту невыносимую атмосферу. Федор не может уйти, он начальник цеха, нужен важный повод, чтобы переместиться, а где его взять? Но ты человек посторонний, ты можешь…

Он поспешно поднял руку.

— Не доканчивай, я понял. То, что ты просить, невозможно. Никто не поймет внезапного прекращения работ, когда они близки к завершению и результаты их обещают многое. Нет, это исключено!

Она воскликнула:

— Пойми меня, прошу, пойми!.. Я не о результатах. Они нужны, пусть, я не спорю. Я рада, что они хорошие, очень рада. Но почему ты? Твои помощники, твои сотрудники, разве они не получат того же? Я только об этом — пусть заканчивают другие, не ты. Тебе нельзя! Как ты этого не понимаешь? Мне больно за вас обоих. Как же ты можешь быть так спокоен?

Он усмехнулся жалко и натянуто. Разве не такие же жестокие, обидно-несправедливые слова и он недавно говорил себе? Ладно, это он уже пережил. Мария опоздала. Явись она с подобными уговорами месяц назад, возможно, он бы отступил. Теперь поздно.

— Послушай меня внимательно, как я тебя слушал. Мне не хотелось принимать задание Пинегина. Я знал, как будут обо мне говорить. Знаешь, почему я согласился? Я был убежден, что печи могут работать лучше, чем работают ныне. Это инженерный спор, Маша, не личный; личные отношения лишь несправедливо его запутали, да и то в глазах обывателей — верю в это! Не отпираюсь, был момент, когда я растерял уверенность в правоте, хотел убраться. Это продолжалось недолго, так, усталость… Но я не ушел. Как же я теперь могу удалиться, когда работа закончена, требуется лишь завершить ее? Спор у нас честный, с начала до конца честный, мы обязаны честно довести его до конца! Не проси больше, Мария, я откажу!

Она в отчаянии смотрела на него. Дальнейшие уговоры ничего не могли дать. Уступчивый в житейских делах, он был каменно неподатлив в том, что считал важным. Он был противоположностью Федору, она точно сказала. Тот лишь внешне казался твердым, на деле он мягче воска, надо лишь разогреть его в ладонях, чтоб лепить нужную форму. Такие, как Федор, теряются в жизни, им нужна верная рука. Этот не потеряется. Об него можно разбиться, но его не повернуть. Он неудержимо стремится куда-то в свою точку, по своему однажды выбранному пути. Все, что мешает его порыву, будет отброшено без колебаний, без сожалений. Она сама покинула его, их характеры не сходились, так ей до сих пор казалось. Может, все было по-другому — и ее отшвырнуло в сторону с его пути, как сейчас отметаются ее просьбы?

Он прервал невеселые размышления Марии:

— Ты, конечно, возмущена моим поведением. Когда-нибудь потом ты разберешься, я надеюсь.

Она попросила, дотронувшись до его руки:

— Еще одно скажи, начистоту… Эти результаты, о которых ты говорил, для Федора плохи?

После некоторого молчания он ответил вопросом на вопрос:

— Ты спрашиваешь, как это будет признано официально или мое личное мнение?

— Разве это не одно и то же? Или официально будет сказана ложь, а твое личное мнение — правда?

— Нет, не так. Официально можно требовать лишь то, что обязаны выполнять все, то есть строгие положения инструкций и правил. От людей нельзя приказом добиваться героизма и необыкновенного — только исполнительности и точности Но каждый может предъявить к себе больше требований, чем по инструкции, таково мое мнение.

— Скажи мне и то и другое.

— По службе нареканий на Федора не будет. Он производственник, а не исследователь, его дело — выдавать стандартную продукцию по предписанной схеме, а не экспериментировать. А личное мое мнение: ему надо было разобраться в тайнах своей печи, именно экспериментировать. Этого он не сделал.

Мария молча поднялась. Красильников добавил:

— Я знаю: женщин трогает великодушие. Если бы я обелил Федора, как бы мы хорошо расстались с тобой. Мне очень хочется сохранить хоть немного доброго к себе в твоем сердце. Но лгать я не буду.