Заехав ненадолго в Лондон и Париж, Сэлинджер на десять месяцев поселился в Вене. Там он жил в еврейском квартале, в семье, атмосфера которой полностью его очаровала. С девушкой из этой семьи у Джерри завязался первый в его жизни серьезный роман. Об этом австрийском семействе мы знаем очень мало: разве лишь то, что Сэлинджер до конца жизни видел в нем идеал чистоты и порядочности. Позднее он со все более нежными чувствами вспоминал своих австрийских хозяев, противопоставлял жизнь в родительском доме семейному счастью, свидетелем которого он оказался в Вене. Годы спустя Сэлинджер рассказывал Хемингуэю о целомудренной красоте девушки, которую он там любил. В период послевоенной душевной подавленности Сэлинджер напрасно пытался разыскать ее в Австрии. В 1948 году он сделал эту девушку героиней рассказа «Знакомая девчонка».
Пока Сэлинджер был поглощен своим австрийским увлечением, его польский работодатель Оскар Робинсон скончался от сердечного приступа в одном из венских казино, как говорят, сразу после крупного выигрыша в рулетку. После его смерти Сэлинджер получил от отца указание отправиться на север Польши в город Быдгощ.
Там он остановился в служебной гостинице при мясоперерабатывающей фабрике Робинсона и начал знакомиться с основами отцовского мясоторгового бизнеса[20]. Встав до зари, он приходил на бойню ко времени, когда туда подтягивались крестьяне из окрестных деревень. Каждое утро он вынужден был присутствовать при забое и разделке свиней, которым выпадала судьба прибыть на американский рынок в виде «консервированной ветчины для пикников». К Сэлинджеру был приставлен «мастер забоя» – он обожал стрелять из ружья по электрическим лампочкам поверх визжащего свиного стада и по птицам, посмевшим попасться ему на глаза. Очень скоро Джерри пришел к убеждению, что, какие бы блага ни сулила ему карьера торговца мясом, если он займется ею, у него перед глазами вечно будет стоять зрелище растерзанных свиней. Единственный урок, вынесенный Сэлинджером из пребывания в Польше, заключался в том, что отцовский бизнес не для него.
В 1944 году Сэлинджер писал, что, желая приобщить сына к семейному бизнесу, родители «силой услали» его в Польшу «резать свиней»[21]. Редактор журнала «Нью-Йоркер» Уильям Максуэлл в 1951 году, в свою очередь, отметил, что, как бы ни противна была Сэлинджеру попытка отца навязать ему выбор жизненного пути, «для писателя исключительно ценен любой опыт, положительный или отрицательный»[22]. При этом надо помнить, свидетелем каких европейских событий стал Сэлинджер. Атмосфера страха, явственно ощущавшаяся в Австрии и Польше, глубоко подействовала на будущего писателя, омрачив даже самые светлые воспоминания.
Сэлинджер оказался в Европе в переломный момент ее истории. В 1938 году она стремительно скатывалась в пучину Второй мировой войны. Когда Сэлинджер жил в Вене, к власти в Австрии рвались нацисты, выпущенные из тюрем головорезы из числа членов Нацистской партии терроризировали столичные улицы: прохожих, заподозренных в том, что они евреи, заставляли под издевки зевак чистить сточные канавы; принадлежащие евреям дома, магазины и кафе становились добычей мародеров. Наблюдая за всем этим, Сэлинджер испытывал страх не столько за себя, сколько за своих венских друзей. Сам он в любой момент мог уехать из Австрии, а приютившая его еврейская семья такой возможности не имела. Еще прежде чем Сэлинджер возвратился в Нью-Йорк, Германия ввела в Австрию войска и Австрия прекратила существование как самостоятельное государство. Во время войны все венские друзья Сэлинджера были уничтожены.
Поляки, когда к ним попал Сэлинджер, пребывали в тревожном ожидании, испуганно наблюдая за тем, что творится в Австрии. Из тех, с кем вместе он работал на бойне, мало кто пережил войну.
Девятого марта 1938 года в Саутгемптоне Сэлинджер поднялся на борт океанского лайнера «Иль-де-Франс», в тот же день отплывшего в Соединенные Штаты. Он был рад снова оказаться в родительской квартире на Парк-авеню, вдали от предвоенных потрясений. Уильям Максуэлл прав, говоря о значении для будущего писателя опыта, приобретенного в Европе. Пусть поездка не оправдала надежд, которые возлагал на нее Соломон. Пусть Сэлинджер вернулся из нее с еще менее ясными планами на будущее, чем были у него перед отъездом; но, пожив среди европейцев, чья жизнь столь разительно отличалась от его собственной и протекала в условиях каждодневной борьбы и смертельной опасности, он научился ценить и понимать людей, которые прежде были ему безразличны. Эта перемена в отношении к людям особенно заметно проявилась, когда во время войны он сражался в Германии. Проведя год в Европе, Сэлинджер лучше узнал немецкую культуру и немецкий язык, а также самих немцев – и усвоил различие между немецкими нацистами и немцами, достойными всяческого восхищения.
Осенью 1938 года Сэлинджер поступил в Урсинус-колледж, расположенный в пенсильванской глуши неподалеку от училища Вэлли-Фордж. Выбор этого учебного заведения был далеко не очевидным. Колледж существовал на средства Немецкой реформатской церкви, поэтому большинство со-учеников Сэлинджера происходили из семей выходцев из Германии. Все студенты колледжа были обязаны носить нашивки с именем и фамилией, а при встрече в кампусе установленным образом приветствовать друг друга. Обстановка, царившая в этом маленьком провинциальном колледже, была абсолютно непривычна для юноши с Манхэттена.
Парень из семьи состоятельных нью-йоркских евреев был белой вороной в укромном мирке Урсинус-колледжа. Многие однокашники впоследствии говорили, что едва помнят его, а кое-кто вспоминал, но с глухой неприязнью. Но это всё были соученики мужского пола. Девушки же неизменно отзывались о нем самым лучшим образом (что, вероятно, и раздражало соперников).
При поступлении в колледж Сэлинджеру было почти двадцать лет – к этому времени он превратился в симпатичного юношу с вечной озорной улыбкой на лице. При росте в шесть футов пять дюймов и стройном сложении он сразу привлекал к себе внимание. Ярче всего студенткам запомнились не смуглое лицо или черная шевелюра, а глаза – глубоко посаженные, темно-карие, проницательные.
В Урсинус-колледже образца 1938 года такая внешность не могла не производить впечатления на девушек. Сорок семь лет спустя одна из выпускниц колледжа вспоминала: «Джерри забыть непросто. Он был красивым, обходительным, много повидавшим столичным жителем в черном приталенном пальто… совсем не похожим на остальных парней. Его едкие шуточки приводили нас в настоящий восторг. Девчонки мигом теряли от него головы»[23].
В колледже интересы Сэлинджера девушками отнюдь не ограничивались. Из восьми выбранных им предметов четыре имели прямое отношение к словесности: он записался на курсы по английской и французской литературе и на два разных писательских курса. В газете колледжа «Урсинус уикли» у него вскоре появилась своя колонка – сначала она называлась «Мысли компанейского второкурсника. Загубленный диплом», но потом стала выходить под заголовком «Дж. Д. С. Загубленный диплом».
Тематика колонки была самой разнообразной: от бойких комментариев по поводу событий студенческой жизни до неизменно ехидных театральных рецензий. Уже в ту пору Джерри критически отзывался о романах, в которых находил «липу». Так, о Маргарет Митчелл он писал: «Да простит меня Голливуд, но я бы посоветовал романистке наградить мисс Скарлетт О’Хару легким косоглазием, щербатой улыбкой или ножкой девятого размера»[24]. Об Эрнесте Хемингуэе, с которым он впоследствии подружился, Сэлинджер писал не менее пренебрежительно: «Хемингуэй завершил свою первую большую пьесу. Будем надеяться, что вещь вышла стоящая. А то со времен «И восходит солнце», «Убийц» и «Прощай, оружие!» он как-то обленился и все больше несет чепуху».
