– Да ну? Китаянка, что ли, ёксель-моксель?

– Очевидно.

– Да ну? И тебе в струю? Что она китаянка?

– Очевидно.

– Почему? Мне интересно – по-честному интересно.

– Я просто нахожу восточную философию удовлетворительнее западной. Раз ты спрашиваешь.

– Правда, что ли? А ты в каком смысле – «философию»? Побарахтаться и всяко-разно? В смысле, в Китае с этим получше? Ты в этом смысле?

– Не обязательно в Китае, господи ты боже. На Востоке, я сказал. Нам надо этот пустой разговор продолжать?

– Слышь, без балды, – говорю. – Кроме шуток. Почему с этим на Востоке лучше?

– В это слишком сложно вдаваться, господи боже мой, – говорит этот Люс. – Они попросту считают секс переживанием как физическим, так и духовным. Если ты думаешь, будто я…

– Так и я тоже! Я ж тоже его считаю, как ты его там, физическим и духовным переживанием и всяко-разно. По-честному. Но там все зависит от того, с кем, нахер, я это делаю. Если с кем-то, кого я даже не…

– Бога ради, Колфилд, не так громко. Если не можешь голосом управлять, давай оставим эту…

– Ладно, только слышь? – Меня распирало, и я точняк громковато орал. Иногда у меня с этим перебор, если меня распирает. – Я вот в каком смысле, – говорю. – Понятно, что это и физическое, и духовное, и художественное, и всяко-разно. Но я вот чего: ты ж не можешь так со всеми – с каждой девкой, которую зажимаешь и всяко-разно, – и чтоб вот так вот все выходило. Или можешь?

– Давай оставим, – говорит этот Люс. – Ты не против?

– Ладно, только слушай. Возьмем тебя и эту твою китаянку. Что у вас двоих так зашибись?

– Я сказал – оставим.

Я настырный, в душу полез. Это я понимаю. Только вот какая фигня в Люсе достает. Когда мы ходили в Вутон, он тебя заставлял излагать все самое личное, что с тобой творилось, а если ему начнешь вопросы задавать про него – злится. Этим интелям не в жилу с тобой по-умному разговаривать, если они сами базаром не заправляют. Им всегда лучше, чтоб ты заткнулся, если сами затыкаются, и валил к себе в комнату, если они валят к себе. Когда я ходил в Вутон, этот Люс терпеть не мог – это по-честному видать было, – когда закончит про пежиловку с нами трындеть у себя в комнате, чтоб мы еще сидели сколько-то и по ушам друг другу ездили. В смысле – мы с другими парнями. Не у себя в комнате. Этот Люс такое просто ненавидел. Ему вечно подавай, чтобы все по своим комнатам расходились и затыкались, когда он закончит всю из себя шишку изображать. Он же какой фигни боялся – что кто-нибудь вдруг ляпнет чего поумней его. С него и впрямь уржаться.

– Я, может, в Китай поеду. Паршиво у меня с половой жизнью, – говорю.

– Естественно. У тебя разум не развит.

– Точняк. По-честному. Сам знаю, – говорю. – Знаешь, какая у меня засада? Меня никогда по-честному не заводит – в смысле, совсем по-честному – с той девкой, которая не слишком в жилу. В смысле, мне она сильно в жилу должна быть. А если нет, у меня к ней как бы никакого, нафиг, желания и всяко-разно. Ух, из-за этого у меня половая жизнь совсем невпротык. Говно у меня, а не половая жизнь.

– Господи боже – ну, естественно, говно. Я ж тебе в последний раз говорил, что тебе нужно?

– В смысле – к мозгоправу сходить и всяко-разно? – спрашиваю. Это он мне в последнюю встречу говорил. Штрик у него психоаналитик и всяко-разно.

– Тебе решать, боже ты мой. Меня, нафиг, не касается, что ты там делать будешь со своей жизнью.

Я сколько-то вообще ничего не говорил. Я думал.

– Допустим, я пойду к твоему предку и дам ему себя пропсихоанализировать и всяко-разно, – потом говорю. – И что он мне сделает? В смысле – что он мне сделает?

– Ни фига он тебе не сделает. Просто поговорит с тобой, а ты поговоришь с ним, господи ты боже. Во-первых, он тебе поможет распознать паттерны твоего рассудка.

– Чего?

– Паттерны твоего рассудка. Рассудок твой работает… Слушай. Я тебе тут вводный курс психоанализа читать не собираюсь. Если интересно, позвони ему и назначьте встречу. Если нет – не звони. Мне, честно говоря, наплевать.

Я положил руку ему на плечо. Ух, как с него уржаться можно.

– Ты, гад, настоящий друг, – говорю. – Знаешь, да?

А он уже на часы глядел.

– Надо рвать, – говорит и тут же встает. – Приятно было тебя увидеть. – Подозвал бармена и велел счет принести.

– Эй, – говорю, пока он еще не свалил. – А твой предок тебя вообще психоанализировал?

– Меня? А что?

– Ничего. Но да или нет? Да?

– Не вполне. Он помог мне до некоторой степени приспособиться, но всесторонний анализ оказался излишним. А что?

– Ничего. Просто спросил.

– Ну что. Ладно, будь, – говорит. Оставил чаевые и всяко-разно и двинул к выходу.

– Ты б еще выпил, а? – говорю. – Пожалуйста. Мне одиноко, как не знаю что. Без балды.

А он сказал, что не может. Поздно уже, говорит, а потом ушел.

Люс такой. Сплошной геморрой, хотя словарный запас что надо. Больше, чем у всех пацанов в Вутоне, когда я туда ходил. Нам тест устраивали.

Я остался там сидеть и надираться, и ждать, когда вылезут эти Жанин с Тиной и свою фигню станут исполнять, только их там не было. Зато вылез гомиковатый такой типус с завитыми волосами и сел играть на пианино, а потом у них вышла эта новая девка, Валенсия, и запела. Ни фига хорошего, но всяко лучше Тины с Жанин, и по крайней мере неслабые песни пела. Пианино стояло возле самого бара, где я сидел и всяко-разно, и эта Валенсия стояла прямо у меня, считай, над душой. Я вроде стал на нее, как водится, косяка давить, а она делала вид, что ни фига даже не замечает. Я б, может, и не стал, только я уже нажрался, как не знаю что. Она допела и отвалила так быстро, что я даже не успел пригласить ее бухнуть со мной, поэтому я подозвал старшего официанта. Говорю, спросите у этой Валенсии, не хочет ли она со мной выпить. Он сказал, что спросит, а сам, наверно, ей даже не передал ни фига. Народ никогда ни шиша от тебя никому не передает.

Ух, я сидел в этом, нафиг, баре где-то до часу ночи и набубенивался, как просто гад последний. У меня уже глазки в кучку были. Я только чего старался – я, прямо как не знаю что, старался ни буянить, ничего. Не в струю, чтоб меня кто-нибудь заметил или как-то, или стал спрашивать, сколько мне лет. Только ух, глазки у меня точняк в кучку были. Когда я по-честному нажрался, я опять эту дурацкую фигню завел – ну, с пулей в брюхе. Я, с понтом, в баре один такой, с пулей в брюхе. Совал руку себе под куртку, живот щупал и всяко-разно, чтоб кровищей все вокруг не залить. Не в струю же, если они врубятся, что я вообще ранен. Я скрывал тот факт, что я – падла раненая. Наконец мне чего показалось – а нехило бы этой Джейн брякнуть, проверить, дома или нет. Поэтому я расплатился и всяко-разно. Потом вылез из бара и двинул туда, где автоматы. А руку под курткой все держал, чтоб кровища не хлестала. Ух, вот я нажрался.

Только я когда в будку залез, мне уже не очень в струю было этой Джейн звякать. Наверно, перебор нажрался. Поэтому я чего – я брякнул этой Сэлли Хейз.

Наверно, двадцать номеров перетыкал, пока правильно не набрал. Ух, вот я совсем ослеп.

– Алло, – говорю, когда кто-то, нафиг, трубку снял. Я вроде как даже заорал, так нажрался.

– Кто это? – спрашивает такой ледяной дамский голос.

– Эт я. Холден Колфилд. Мона Сэлли, пжалста?

– Сэлли спит. Я ее бабушка. Почему вы в такой час звоните, Холден? Вы знаете, сколько сейчас времени?

– Ну. Надо с Сэлли погрить. Оч важно. Давайте ее сюда.

– Сэлли спит, молодой человек. Позвоните ей завтра. Доброй ночи.

– Так разубдите! Разубдите ей, а? Во умница.

Затем возник другой голос.

– Холден, это я. – Тут уже эта Сэлли. – Что такое?

– Сэлли? Эт ты?

– Да – и хватит орать. Ты пьян?

– Ну. Ссушь. Ссушь, а? Я приду на Рожжесво. Лана? Елку те украшать. Лана? Лана, а, Сэлли?