Наконец эта Сэлли под лестницей появилась, и я пошел вниз ей навстречу. Выглядела она зашибенско. По-честному. Такое черное пальто и как бы черный такой беретик. Шляпки она почти и не носила, а беретик этот выглядел неслабо. Уматная фигня в том, что я ее как только увидел, так сразу же захотел на ней жениться. Совсем долбанулся. Мне она даже не очень в жилу была, а тут вдруг ни с того ни с сего мне взбредает, что я в нее втрескался и хочу на ней жениться. Ей-богу, долбанулся. Куда деваться.

– Холден! – говорит она. – Как восхитительно тебя видеть! Сколько лет, сколько зим! – У нее голос такой громкий, что всегда неудобняк, если где-то с ней встречаться. Но ей он с рук сходил, потому что она такая симпотная, нафиг, а у меня от него вечно геморрой.

– И тебя шикарно, – отвечаю. Без балды причем. – Ты как вообще?

– Абсолютно восхитительно. Я опоздала?

Я сказал, что нет, хотя опоздала она вообще-то минут на десять. Да и надристать. Вся эта херня на карикатурах в «Сэтердей Ивнинг Пост» и всяко-разно, когда парень стоит на перекрестке где-нибудь и видно, что злой, как я не знаю что, потому что у него девка опаздывает, – это все транда. Если девка шикарно выглядит, когда с тобой встречается, кому, нафиг, дело, что она опоздала? Никому.

– Давай-ка лучше двинем, – говорю. – Начало в два сорок. – И мы пошли по лестнице туда, где моторы.

– Что мы будем смотреть? – спрашивает.

– Фиг знает. Лунтов. Я только туда билеты достал.

– Лунтов! О, восхитительно!

Я ж говорил вам, она рехнется просто, когда узнает, что на Лунтов.

В моторе по пути в театр мы немного поваляли дурака. Она сначала не хотела, потому что у нее помада и всяко-разно, но я обходительный был, как не знаю кто, и у нее другого выхода не оставалось. Дважды, когда мотор, нафиг, резко тормозил, я чуть с сиденья, нахер, не падал. Эти таксёры, нахер, никогда не смотрят, куда едут, – чесслово, не смотрят. А потом – это чтоб вы поняли, как я умом двинулся, – вышли мы из такого тесного клинча, и я ей сказал, что люблю ее и всяко-разно. Враки, само собой, но фигня в том, что, когда говорил, я говорил это по-честному. Двинулся я. Ей-богу, двинулся.

– Ох, дорогуша, я тебя тоже люблю, – говорит она. И тут же, не переведя, нафиг, дух: – Только дай мне слово, что волосы отрастишь. Ежики уже немодно смотрятся. А у тебя такие отменные волосы.

Отменные, хрена лысого.

Спектакль был ничего так себе, видал я и похуже. Хотя хероватенький все-таки. Про где-то пятьсот тыщ лет из жизни одной такой пары. Начинается, когда они молодые и всяко-разно, и девкины предки не хотят, чтоб она за пацана выходила, только она за него все равно выходит. А потом они все старше и старше. Муж идет на войну, а у жены есть этот брат, который забулдыга. Ну чего тут интересного? В смысле, наплевать мне, когда кто-то там у них в семье помирает или как-то. Все равно актеры, чего с них взять. Муж и жена – вполне нормальная, кстати, парочка, сильно остроумные и всяко-разно, только все равно не сильно интересно. Во-первых, всю пьесу они пили чай или еще какую-то, нафиг, хрень. Как увидишь их, так какой-нибудь дворецкий обязательно сует им под нос чай, или жена кому-нибудь наливает. И все постоянно входят и выходят – голова просто кругом идет от того, как они все там садятся и встают. Алфред Лунт и Линн Фонтанн играли пару в старости, и они были ничего так, но не очень мне в жилу. А от прочих отличались точняк. Они там вели себя не как люди – и не как актеры тоже. Трудно объяснить. Они больше себя вели так, будто знают, что знаменитости и всяко-разно. В смысле, хорошие – но слишком уж хорошие. Когда один заканчивал толкать речугу, другой сразу после что-нибудь очень быстро говорил. С понтом, должно изображать, как люди по-честному разговаривают и перебивают друг друга, и всяко-разно. Засада только в том, что это было слишком уж как люди разговаривают и перебивают. Они вели себя, совсем как этот Эрни в Виллидже на пианино играет. Если делаешь что-нибудь слишком хорошо, немного погодя, если не следить, начинаешь выпендриваться. И тогда у тебя все уже не так хорошо. Но по-любому они одни такие во всем спектакле были – эти Лунты, в смысле, – у кого видно, что есть мозги. Никуда не денешься.

После первого действия мы с другими туполомами вышли курнуть. Кипиш неслабый. За всю жизнь столько фуфла не увидишь – все курят так, что дым из ушей, и трындят про пьесу так, чтоб всем было слышно и все понимали, какой ты весь из себя тонкий. Возле нас какой-то бажбан стоял, киноактер, сигу курил. Не знаю, как его зовут, но в кино про войну он вечно играет того парня, который ссыт прямо перед тем, как лезть из окопа в атаку. Он стоял с какой-то потрясной блондинкой, и они изо всех сил старались выглядеть такими искушенными и всяко-разно, будто он не в курсе, что на него люди пялятся. Скромный такой, как я не знаю что. Зашибись не встань. Сэлли же эта много не болтала, только ахала все насчет Лунтов, потому что ей было некогда – она все глазела по сторонам и вроде как выламывалась. Потом вдруг увидела какого-то знакомого туполома на другой стороне вестибюля. Какого-то типуса в таком темно-сером фланелевом костюме и жилетке в клеточку. Плющовая Лига, аж куда деваться. Трехнуться можно. Он стоял под стеночкой, укуривался до смерти, и видно было, что его все достало, как я не знаю что. Эта Сэлли и завела:

– Я этого мальчика откуда-то знаю. – Она вечно кого-то знает, куда ее ни поведи, – или думает, что знает. Она это пела, пока меня не достало вконец, и я не сказал:

– Ну раз ты его знаешь, так подойди и засоси. Ему понравится.

Когда я так сказал, она разозлилась. Только туполом наконец ее заметил и подошел и поздоровался. Видали б вы, как они здороваются. Можно подумать, что они двадцать лет не виделись. И в одной ванне мылись или как-то, когда совсем карапузами были. С понтом, старые корефаны. Тошнотина. А самая умора в том, что, наверно, виделись-то они всего где-то разок, на какой-то фуфловой балёхе. Наконец, когда они совсем уже друг друга облизали, эта Сэлли нас познакомила. Его звали Джордж как-то – я уже даже не помню, – и он ходил в Эндовер[29]. Кипиш такой, что мало не покажется. Вы б его видали, когда эта Сэлли спросила, как ему пьеса. Он же из тех фуфлеров, которым места побольше надо, когда они кому-нибудь отвечают. Он шагнул назад – и тут же наступил какой-то даме на ногу. Все пальцы на теле ей, наверно, переломал. Говорит: сама пьеса, конечно, не шедевр, но Лунты, разумеется, сущие ангелы. Ангелы. Ёксель-моксель. Ангелы. Я чуть не сдох. Потом они с Сэлли взялись трындеть про кучу каких-то их общих знакомых. Фуфловее базара в жизни не услышать ни за что. Давай наперебой места всякие вспоминать, а только вспомнят, так сразу ж надо и упомянуть того, кто там живет. Когда пора было в зал возвращаться, меня уже блевать тянуло. По-честному. А потом, когда следующее действие закончилось, они тягомотиной этой своей меня и дальше, нафиг, доставали. Опять всякие места и опять те, кто там живет. А поганее всего, что у туполома этого голос – такой фуфловый, что дальше некуда, культурно-плющовый такой, усталый, снобский. Как у девки. И даже глазом не моргнул – стал клеиться, гад, к моей подруге. Был момент, я даже подумал, что он к нам в мотор залезет, когда спектакль кончился, потому что он с нами перся квартала два, только, он сказал, ему на коктейль с какими-то еще фуфлерами надо было. Я так и видел, как они сидят в каком-нибудь баре, в этих своих, нафиг, клетчатых жилетках, критику наводят на спектакли, книжки, теток этими своими усталыми снобскими голосками. Сдохнуть просто от таких типусов.

К тому времени, как мы в мотор сели, я эту Сэлли уже даже как бы возненавидел – еще бы, слушать такого фуфлыжника эндоверского часов десять. Я уже вполне намылился отвезти ее домой и всяко-разно – по-честному, – только она говорит: