По заснеженным тропам с гор спустилась ночь. И Тьма поглотила деревню, каменную башню замка Вермар Киип, курган у дороги. Она легла в углах комнат, поднялась до высоких стропил у самой крыши, устроилась под большим столом пиршественного зала, молчаливо встала за спиной сидящего у очага и начала ждать.

Гостю предоставили лучшее место, в углу двадцатифутового камина. Хозяин замка, Фрейга, лорд Киип и граф Монтайна хотя и сидел вместе с другими на каминных плитах, был все-таки ближе всех к огню. Скрестив ноги и положив свои большие ладони на колени, он не отрываясь смотрел на языки пламени. Лорд вспомнил сейчас о самом худшем часе, который ему пришлось пережить в свои двадцать три года: это случилось три осени тому назад у горного озера Малафрена. Перед его глазами вновь задрожала тонкая варварская стрела, которая вызывающе торчала из самого горла отца; лорд хорошо помнил, как холодная грязь просочилась сквозь ткань и коснулась коленей, когда ему пришлось склониться перед мертвым телом среди камышовых зарослей, окруженных мрачными горами. А волосы отца шевелились при этом слегка — воды озера, как легкое дуновение ветра, играли ими. Вот тогда-то и ощутил ллорд впервые вкус Смерти, словно пришлось ему коснуться языком бронзы. И сейчас во рту его появился тот же привкус. Женские голоса доносились из комнаты наверху, и лорд напряженно вслушивался в эти звуки.

Гость же, странствующий проповедник, не умолкая, рассказывал о своих путешествиях. Он пришел из Солари, из нижних долин, расположенных на юге. По его словам, там даже купцы жили в каменных домах, а бароны — во дворцах и ели на серебре сочный ростбиф. Вассалы Фрейга и простые слуги слушали проповедника, раскрыв рот. Сам же Фрейга сидел мрачнее тучи и слушал говорящего вполслуха, чтобы скоротать время. Гость уже успел пожаловаться на плохие конюшни, на холод, баранину, которую подавали здесь на завтрак, обед и ужин, его опечалило также удручающее состояние Вермарской часовни и то, как служили здесь мессу. «Арианство! Мерзкое арианство!» — не переставая бормотал он, издавая при этом странные чюкающие звуки и постоянно осеняя себя крестным знамением. Обращаясь к отцу Егиусу, проповедник заявил, что каждая душа в Вермаре проклята, ибо крестили ее еретики. «Арианство! Арианство!» — не унимался гость. Отец же Егиус, ежась от страха, по наивности думал, что арианство и есть сам дьявол и потому пытался оправдаться, объясняя проповеднику, что в его приходе не было заметно ни одного одержимого, за исключением, может быть, графского барана, у которого, действительно, один глаз был желтым, а другой — голубым и который так боднул беременную девку, что у той случился выкидыш, но барашка сразу же окропили святой водой, и после этого он уже никому не причинял никаких хлопот, став послушной и доброй скотиной; девку же, которая понесла ребенка во грехе и вне брака, выдали в конце концов за доброго крестьянина из Бары, и она родила супругу своему пять христианских душ, радуя его этими подарками каждый год. «Ересь, похоть, невежество!» — продолжал причитать проповедник. Пред ужином ему понадобилось целых двадцать минут, чтобы барана, убитого, зажаренного и поданного к столу руками проклятых им еретиков. «Что же он хочет, — думал Фрейга, — он действительно ожидал встретить здесь изобилие?

Зимой? И не увидев такого, считает, что перед ним язычники, каждый раз называя нас арианами? Видно, святоша в своей жизни ни разу не встречал настоящего варвара, особенно из того племени низкорослых и смуглых людей, что живут близ Малафрены и дальше за горами? Нет — ни одна вражеская стрела не свистела еще над этой головой. А жаль — она бы в мгновение ока научила бы святого отца отличать язычников от истинных христиан».

Таковы были мысли лорда и графа Фрейга.

Когда гость замолчал наконец и перестал хвастаться, граф обратился к мальчику, который лежал рядом с ним, положив подбородок на ладони: «Джильберт, подари нам песню». Мальчик улыбнулся, быстро сел и без всякой подготовки начал петь, выводя своим высоким приятным голосом сладкие звуки.

Он пел о великом Александре, и песнь начиналась неожиданно где-то на половине, но это не имело никакого значения, ибо каждый знал ее наизусть от начала и до самого конца.

— Почему вы позволяете воспевать языческого царя? — спротил гость.

Фрейга оторвался от своих мыслей и поднял голову.

— Александр Македонский — это король христианского мира.

— Нет! Он был греком и идолопоклонником.

— Видно, Вам известна какая-то другая песня, — вежливо возразил граф, — потому что мы поем о том, что Александр осенил себя крестным знамением и призвал имя Господа.

Люди графа понимающе улыбнулись друг другу.

— Может быть, Ваш слуга споет нам нечто получше, — добавил Фрейга с выражением искренней вежливости и почтения. И слуга проповедника, не торопясь, гнусавым голосом начал выводить церковный гимн о неком святом, который двадцать лет жил в доме свонго отца совершенно неузнанным и ел объедки. Сам Фрейга и его домочадцы завороженно слушали всю эту историю: новые песни редко бродили этими дорогами. Но певец неожиданно замолчал, прерванный странным пронзительным стоном. Фрейга вскочил на ноги и стал напяженно всматриваться во Тьму, которая завладела уже всем залом. Потом он посмотрел на своих людей и увидел, что те даже не пошевелились, а продолжали сидеть на своих местах, напряженно смотря на своего господина. И снова слабый стон донесся из комнаты наверху. Молодой граф вновь сел на свое место. «Допойте песнь», — коротко сказал он, и слуга проповедника не столько пропел, сколько пробормотал остаток гимна. Безмолвие, как бездна, поглотило последние звуки.

— Ветер усиливается, — тихо сказал кто-то.

— Да, суровая зима.

— Снег спустился вчера с гор от самой Малафрены, и теперь его навалило по пояс.

— Это все их происки.

— Кого? Горусь?

— Помнишь ту овцу со вспоротым брюхом, которую мы нашли прошлой осенью? Касс сказал еще, что это дурной знак — ее убили для Одна.

— А кто в этом сомневается?

— О ком вы толкуете там? — вмешался в разговор странствующий проповедник

— О горцах, господин проповедник. О язычниках.

— А что это — Одн?

Все затихли и наступило глубокое молчание.

— Вот что, сэр, сейчас не время говорить об этом.

— Почему?

— Потому что сегодня ночью лучше говорить о святых вещах, — заметил с достоинством Касс, местный кузнец, который мимоходом бросил взгляд наверх, туда, откуда доносились стоны, но другой, молодой парень с воспаленными, вдруг забормотал неожиданно:

— У кургана есть уши, и курган все слышит…

— Курган? Ты имеешь в виду тот самый холм у дороги?

И снова молчание воцарилось в зале.

Фрейга повернул голову и внимательно посмотрел на проповедника.

— Они убивают в честь Одна, — зазвучал его мягкий голос, — прямо на камнях, что лежат за курганами. Но что зарыто в самих курганах — не знает никто.

— Бедные язычники, не ведающие благодати, — запричитал с грустью старый отец Егиус.

— А алтарный камень у нас в часовне тоже из кургана, — добавил вдруг мальчик по имени Джильберт.

— Что?

— Закрой рот, — грубо вмешался кузнец. — Он хочет сказать, сэр, что мы взяли один из камней среди тех, что лежали за курганом, большой такой, знаете ли, кусок мрамора, и отец Егиус освятил его — в этом ведь ничего дурного, правда?

— Да, прекрасный получился алтарь, — сказал отец Егиус, кивая в знак согласия головой и улыбаясь, но не успели отзвучать его слова, как вновь из комнаты наверху послышался стон. Старик склонил голову и быстро зашептал молитвы.

— Да и Вам следовало бы помолиться, — сказал Фрейга, глядя на чужака-проповедника. И тот покорно склонил голову и тоже начал произносить какие-то священные слова, время от времени поглядывая искоса на графа.

В огромном замке Киип тепло было только у камина, поэтому на ночь никто никуда не ушел, и заря застала почти всех у очага: отец Егиус трогательно свернулся калачом, как маленькая состарившаяся полевая мышь в зарослях тростника, чужак же проповедник разлегся в углу, сложив руки на огромном животе, граф Фрейга лежал так, будто упал навзничь, неожиданно пораженный ударом врага в смертельном бою. Его люди сгрудились вокруг него, постоянно вскрикивая во сне или непроизвольно вздрагивая. Фрейга проснулся первым перешагивая через спящих, он направился прямо к лестнице, ведущей к комнате, расположенной наверху. Повитуха Ранни встретила его в небольшой прихожей, в которой несколько девушек спало вповалку вместе с собаками на сваленных в кучу овчинах.

— Нет еще, граф, — сказала повитуха.

— Но уже две ночи прошло, — без всякого почтения произнесла женщина. — Ей трудно, надо же и отдохнуть когда-нибудь?

Фрейга повернулся и начал тяжело спускаться вниз по скрипучим ступеням. Он чувствовал превосходство повитухи, и это тяжелым грузом легло на его плечи. Весь прошедший день лица женщин замка были серьезны, сосредоточены, и никто из них не обращал на графа никакого внимания. Он был выброшен из их мира, выставлен на холод и поэтому потерял в этой жизни всякое значение. И ничего он не мог поделать с этим. Граф подошел к дубовому столу, сел, положил свою голову на руки и стал думать о Галла, своей жене. Ей исполнилось всего семнадцать, а поженились они десять месяцев назад. Он думал о ее круглом белом животе. Фрейга пытался представить лицо жены, но у него ничего не получалось, и только привкус бронзы во рту усиливался с каждым мгновением. «Дайте поесть!» — взревел граф и со всей силой ударил кулаком по столу — весь замок проснулся в одно мгновение, словно рассеялись последние чары предрассветных часов. Забегали вокруг мальчики-слуги, залаяли и заскулили псы, меха тяжело задышали на кухне, мужчины стали потягиваться и сплевывать на еще не потухший огонь. Граф продолжал сидеть за столом, закрыв свою голову руками.

Женщины по одной, а иногда по двое, начали спускаться вниз, чтобы погреться немного у камина, а заодно и перекусить чего-нибудь. Их лица были по-прежнему суровыми, и они говорили только друг с другом, не обращая внимания на мужчин.

Снег перестал, а ветер продолжал по-прежнему дуть с гор, наметая огромные сугробы, и был он таким жестким, холодным и жгучим, что, казалось, стоит только глубоко вздохнуть — и тебя полоснет по горлу острым ножом.

— А почему все-таки слово Божье не достигло ушей этих безбожников, приносящих овец в кровавую жертву своим идолам? — это был голос толстобрюхого проповедника, который обратил свою речь к Отцу Егиусу и парню с воспаленными глазами по имени Стефан.

Они молчали, не зная, что ответить важному гостю, ибо не были уверены в том, значение слова «жертва».

— Они убивают ведь не только овец, — осторожно начал Отец Егиус.

— Что правда, то правда, — улыбнулся Стефан и закивал головой.

— Что вы имеете в виду? — голос чужака был строгим и требовательным. Отец Егиус явно струсил слегка и поэтому примирительно добавил:

— Они убивают еще и коз.

— Овцы, козы — какая разница? А откуда вообще взялись эти язычники? Почему им позволено жить здесь, в христианском мире?

— Да потому что народ этот жил здесь всегда, — недоумевал старик-священник.

— И Вы даже не попытались обратить их в истинную веру?

— Кто? Я?

Это была хорошая шутка — и все представили на мгновение, как маленький священник с трудом карабкается по горным тропам, дабы обратить язычников в христианство — дружное веселье на какое-то время воцарилось в холодном зале. Не страдая тщеславием, Отец Егиус все-таки почувствовал себя задетым и поэтому сказал с чувством ущемленного достоинства:

— У гор, сэр, есть свои боги.

— Вы хотите сказать идолы, дьяволы или, как Вы там его называли? Одн, что ли?

— Тихо, проповедник, — неожиданно вмешался в спор граф. — Неужели так необходимо произносить это имя? Разве Вы забыли свои молитвы?

После этого тон чужака не был уже столь надменным. Стоило только графу дать волю своим чувствам, и чары гостеприимства тут же улетучились, а лица людей стали суровыми и утратили былую угодливость и почтительность. Правда, этой ночью проповеднику вновь дали лучшее место в углу у самого огня, но сидел он уже как-то съежившись и не осмелился вытянуть колени поближе к теплу.

В эту ночь уже никто не пел. Мужчины разговаривали между собой вполголоса, смущенные мрачным молчанием Фрейга. Тьма по-прежнему продолжала ждать чего-то, стоя за их спинами. Ни звука кругом, кроме воя ветра снаружи и стонов женщины, доносившихся из верхней комнаты. Весь день она молчала, но теперь, ночью, роженица вновь начала стонать и кричать от боли. Графу казалось невозможным, что жена его еще способна кричать. Она была такой маленькой, такой слабой, совсем еще девочкой, разве тело ее могло вместить такую боль?. «Да что же они ничего не могут сделать, там, наверху! — не выдержал, наконец, Фрейга. — Отец Егиус! Дом этот явно проклят!»

— Я могу только молиться, сын мой, — ответил в испуге старик.

— Ну так молись! У алтаря лучше всего!

С этими словами он вышел вместе с Отцом Егиусом во тьму, холод и пошел через весь двор к часовне. Через некоторое время граф вернулся совершенно один. Старик-священник пообещал всю ночь провести в молитвах, стоя на коленях у небольшого очага в маленькой келье, что расположена была сразу за часовней. У большого же камина не спал еще только чужак-проповедник. Фрейга сел на каменную плиту рядом с огнем и долго не произносил ни единого слова.

Чужак поднял голову и невольно вздрогнул, когда увидел голубые глаза графа, смотрящие прямо ему в лицо.

— Почему не спите?

— Сон оставил меня, граф.

— Было бы лучше, если бы Вы спали.

Чужак заморгал, потом закрыл глаза и попытался уснуть. Время от времени приоткрывая слегка веки, он посматривал с опаской на Фрейга и пытался, не шевеля губами, еле слышно произносить молитвы своему святому покровителю.

Проповедник напомнил Фрейгу толстого черного паука. Тень, отбрасываемая его телом, словно паутина, заволокла комнату.

Ветер стих, и в наступившей тишине слышны были только стоны жены Фрейга — сухие, слабые звуки.

Огонь в очаге затухал. А тень человека-паука все расплывалась и расплывалась. Граф видел, как под густыми бровями чужака поблескивало что-то, а нижняя часть лица слегка шевелилась. Чужак явно творил свои заклинания. Ветер окончательно стих, и наступило полное безмолвие.

Фрейга встал. Проповедник поднял голову и посмотрел на широкую фигуру, которая повисла над ним в золотых отблесках гаснущего огня. Тогда граф сказал: «Пойдем со мной.» И это испугало пилигрима еще больше — он даже не мог пошевельнуться. Тогда Фрейга протянул руку, схватил проповедника и сам поднял его на ноги.

— Граф, граф, что вы хотите? — не переставая шептал странник, пытаясь освободиться.

— Пойдем со мной, — повторил Фрейга и повел проповедника по каменному полу во тьму огромного зала к самой двери.

На плечах у графа была накинута теплая туника из овчины; проповедник же был одет только в шерстяной балахон.

— Граф, — не умолкал толстяк, семеня за Фрейга через весь двор. Очень холодно. Ведь так можно и обморозиться до смерти, а потом волки.

????

переосмысляется прецендент в придачу

Фрейга снял тяжелый засов с ворот замка и открыл створку.

— Вперед, — скомандовал он, указуя дорогу своим зачехленным пока мечом.

— Нет, — сказал толстяк, пытаясь сопротивляться.

Тогда Фрейга обножил меч свой, короткое, тонкое лезвие. Ткнув острым концом в жирное место пониже спины, граф стал погонять проповедника впереди себя — и так они вышли из ворот, спустились вниз по деревенской улице, а потом начали подниматься вверх вдоль по дороге, ведущей в горы. Шли они медленно, ибо снег был глубок и ноги утопали в нем с каждым шагом. Воздух был неподвижен сейчас, словно его заморозили. Фрейга взглянул на небо. Над самой головой между двумя облаками были видны три яркие звезды, похожие на портупею. Это созвездие называли созвездием Воина, но некоторые дали ему имя Молчаливого или Одна Молчальника.

Проповедник не переставая произносил одну молитву за другой, и дыхание вырывалось из его груди с каким-то свистящим звуком. Однажды он споткнулся и упал прямо лицом в сугроб. Фрейга легко поднял его на ноги. В свете звезд проповедник взглянул прямо в лицо молодого графа и ничего не сказал. Он поковылял дальше, продолжая шептать молитвы.

Башня замка и деревня скрылись во тьме у них за спиной; вокруг были видны только безлюдные холмы, долина и бесконечный снег, бледный в свете звезд. Рядом с дорогой вырос небольшой бугор, чуть меньше человеческого роста, и напоминающий скорее могильный холм. А рядом с ним почти засыпанная снегом стояла колонна или алтарь, сооруженный из наваленных кучей грубых камней. Фрейга взял проповедника за плечо, заставил свернуть с дороги и повел толстяка к алтарю у кургана. «Граф, граф,» — взмолился проповедник, когда Фрейга схватил его за волосы и откинул голову назад. Глаза чужака казались белыми в свете звезд, рот раскрылся, чтобы закричать, что есть сил, но готовый вот-вот вырваться вопль перешел в какое-то бульканье и хрип, когда Фрейга полоснул острым лезвием по горлу.

Граф перекинул часть мертвого тела через алтарь и вспорол, разорвал на части монашеское одеяние, затем, чтобы скрыть огромный живот. Кровь хлынула потоками, и кишки вывалились наружу прямо на камни алтаря, а потом на холодный снег, и от всей этой красной массы вверх поднялось обильное испарение. Свежеванное таким образом тело легко перевалилось через алтарь, словно платье через спинку кресла, и руки мертвеца свободно болтались при этом.

Оставшийся в живых человек, продолжая сжимать в руках рукоять меча, обмяк и рухнул рядом с курганом на девственный снег, буквально вылизанный до этого ветром. Земля вздыбилась и напряглась, раздались страшные вопли, и голоса эти будто выплыли и скрылись во тьме.

Когда он пришел в себя и поднял голову, чтобы осмотреться вокруг, он увидел све в совершенно ином свете. Беззвездное небо распростерло свой бледно-розовый купол над головой, холмы и горы вдали уже не отбрасывали тени. А бесформенное тело было черным, как и снег у самого полножия кургана, как руки Фрейга, как лезвие его меча. Он попытался очистить ладони снегом и жгучий холод окончательно пробудил графа. Он встал на ноги, голова пылала, и на ватных ногах своих Фрейга медленно побрел назад к Вермару. Пока он шел, подул западный ветер, мягкий и влажный, который все усиливался по мере приближения нового дня, принося на своих крыльях оттепель.

Ранни стояла у самого камина в зале, а мальчик Джильберт разводил огонь в очаге. Лицо ее отекло и посерело. Она обратилась к Фрейга с прежней усмешкой: «Ну что, граф, вовремя же вы вернулись.»

Он стоял перед ней, тяжело дыша, с почерневшим лицом и не в силах произнести даже слова.

«Пойдем, пойдем,» — скалилась над ним повитуха. Он пошел за женщиной наверх по скрипучим ступеням лестницы. Солома, которой был накрыт некогда пол, вся пошла на растопку. Галла лежала на широкой, похожей на короб, постели, это было их брачное ложе. Ее закрытые глаза глубоко запали. Она слегка похрапывала во сне. «Тсс, — сказала повитуха, когда он уставился на свою жену. — Не будите ее. Лучше посмотрите сюда.»

И с этими словами женщина поднесла ему прямо под нос какой-то туго спеленованный куль.

Но он продолжал неподвижно стоять, не зная, что же делать ему, и тогда повитуха не выдержала и зашипела: «Мальчик. Красивый, большой.»

Фрейга протянул руку к свертку. Под его ногтями еще осталось нечто запекшееся, бурое.

Повитуха тут же прижала сверток к себе. «Вы холодный, — зашипела она вновь. — Смотрите.» И с этими словами она сама откинула кусок материи и на мгновение оттуда выглянуло очень маленькое, сморщенное, красное личико, а потом вновь исчезло.

Фрейга на негнущихся ногах подошел к постели, встал на колени, склонился до тех пор, пока лоб его не коснулся холодных каменных плит пола. И тогда лорд зашептал еле слышно: «Господь наш, будь милостив, будь милостив…»

Епископ Солари так и не узнал никогда, что же случилось с его посланцем в северных землях. Может быть, будучи человеком одержимым, он забрел слишком далеко в горы, где жили еще язычники, и умер смертью мученика?

Имя же графа Фрейга долго жило в памяти потомков. В течении своей жизни ему удалось основать бенедиктинский монастырь на высокой горе над самым озером Малафрена. Вассалы графа и его собственный меч с честью защищали монахов и кормили их, особенно в самые трудные первые зимы. А в хрониках на плохой латыни, черными чернилами по тонкому пергаменту, было упомянуто как собственное имя графа, так и имя его сына, царствующего вслед за ним в этих местах, упомянуто с глубокой благодарностью, как об истинных защитниках христианской церкви.