Автор эти стихов — Николай Олейников.

Большая бутыль молока. Куплена в обычном питерском магазине. Через два дня мне дали кашу овсянку, сваренную с примесью этого молока. Есть нельзя. Дочь прибавила в кофе молоко и выплюнула, вылила в раковину кофе. Она заподозрила молоко, но я убеждал, что молоко ни при чем, было решение высшего начальства — молоко должно быть натуральным, покончить с порошковым. Попробовали без каши и без кофе, оказалась отвратная химия.

Наши продукты, которыми мы хвалились, стали несъедобны. Хлеб быстро-быстро черствеет. Свежей рыбы не достать. А обещали рыбного изобилия. Колбасы, ветчина — в них мясо лишь в виде запаха.

Контрольную систему порушили. С лекарствами тоже беспризорность.

Что происходит? Власть, как ни странно, сама себя лишает властных функций. Несколько лет она для себя сооружала вертикаль. Ликвидировала выборность губернаторов, мэров. В верхнюю палату не выбирают: рекомендуют и назначают. В нижнюю — нельзя «против всех», будьте любезны по партийным спискам, а допущены всего четыре-пять. Технология выборов достигла такого совершенства, что нет смысла ходить на выборы. А нам и не надо. Активности избирателей — не надо. Обсуждения кандидатур — не надо. Отчетов — не надо.

Что есть вертикаль? Она позволила как можно дальше удалиться от избирателя, так, что оттуда, сверху вертикали, его уже не видно. И нам депутата не видно. Они там, за облаками. По телевидению их заседания не показывают. А зачем? Ну и правильно, они нас видеть не хотят, да и мы их. Я не знаю ни одного своего депутата — ни в Думу, ни в горсовет.

Вертикаль отличное средство. Избавляет от электората, т. е. от избирателя на четыре года. И не появляйся. Общение? Нет никакой необходимости. Покой нарушают катастрофы, теракты. Авария с «Курском». Спрашивают у начальства, что произошло с «Курском», начальство пожимает плечами: «Утонул». Вот вся правда, которой мы удостоились. Остальное — ложь. Почти все катастрофы снабжены ложью. Беслан, шахта «Распадская», взрыв на железной дороге Москва — Петербург, склад боеприпасов в Ульяновске. Лгут местные начальники, потом следующие и самые верхние. Образовалась стойкая привычка врать. Прежде всего надо сообщить — «Положение под контролем».

Горит лес, горит торф, горят деревни. Ничего страшного, принимаем меры. Атомный центр? Все гарантировано. Все схвачено, то есть огонь не посмеет, сто процентов. Подсчет? Ничего, все уже вывезено, так что нет оснований… Наша хваленая МЧС оказалась не готовой к стихийным бедствиям. Стихия — ничего не попишешь, она наступает без уведомления. Как сказать. Пожары последовали после засухи, а не до. Чрезвычайные ситуации, они, между прочим, стихийные. Министерство для этого и создавали. Пожарные для чего, для тушения, пожары всегда не запланированы. Москва задыхается от зноя и дыма, а тут выяснилось, что респираторов нет, марли нет. Мэра тоже нет. И возвращаться он не хочет. У него отпуск, а столица — «гори она огнем».

Все они, наши олигархи, так же, как и чиновники, проживают без стихийных бедствий.

Слабая, безвольная власть не в состоянии защитить нас ни от террористов, ни от коррупции. Выступает президент. Сегодня у него главная опасность — наркомания. Завтра главная задача — демография, дети. Послезавтра — всеобщая компьютеризация. Далее следуют всё новые и новые задачи: спорт, экология, милиция. Никак не может сосредоточиться и нам не дает.

Был у меня непростой разговор о Сталине с нашими историками — Никитой Ломагиным и Юрием Васильевичем Басистовым.

Я добивался у них сформулировать окончательное мнение о Сталине. Итоговое. Прошло уже 60 (!) лет после его смерти. Не мог добиться. Все противоречиво — он провел индустриализацию страны. Создал институты, хорошее школьное образование, страна получила атомное оружие и т. д. Так что много плюсов, много и минусов. Но в математике, если умножить сколь угодно большое число, хоть миллион, на минус единицу — получим минус миллион. Любое количество станет отрицательным.

Если правитель уничтожил — казнил, губил невинных подданных, расстрелял без суда и следствия людей, составлявших цвет народа, то, сколько бы он потом ни сделал хорошего, чем бы ни возмещал потери, все равно он остается убийцей и не подлежит оправданию. Ничто не может возместить уничтожение невинных людей, расстрелы без суда и следствия, пытки, истребление целых народов.

Сталина надо было казнить. Так же как правителей фашистской Германии.

Когда он умер, я пошел на Дворцовую площадь. Зачем? Там сошлись тысячи горожан. Никто их не звал. Толпы. Думали, что вместе как-то легче справиться с горем. Или станет меньше страха. Плакали. Оглядывались, искали, может, кто-то знает, что теперь будет. Что с нами будет?

А что могло быть с нами? Ничего не могло быть. Нет, нет, что-то произойдет. Катастрофа! Какая? Никто не ведал, будущее заволокло тьмой.

Теперь, конечно, уже не найти ни одного из тех, кто тогда был на площади. Никого не было! Никто не плакал! Невозможно представить подобное. Никто не хочет об этом вспоминать.

«Боже, как стыдно», произнести подобное — значит признаться, что ты там был. Или испытал что-то похожее. Ни за что. Слишком унизительно.

Избавлялся я от Сталина не месяцы, а годы. Даже XX съезд, речи Хрущева убедили меня не сразу. Действовала Победа в Великой Отечественной. Вспоминалось, как в 1944 году прибыли мы за танками в Челябинск. Туда был эвакуирован Кировский завод. Мою роту отправили в сборочный цех получать наши танки. Восемь машин новой марки ИС-2.

Была зима, новый цех еще не успели утеплить. В открытые настежь ворота задувал снег, мерзла броня, липла к рукам. Стояли раскаленные грелки, но ветер сдувал жар от них. Бетонные плиты пола заледенели. Ноги скользили, люди падали. В цеху работали подростки и бабы. Все голодные, слабосильные, а все детали неподъемны. Два мостовых крана не поспевали. Где можно, мы подвозили, кантовали. К концу смены нас ухайдакивало так, что коленки дрожали.

Но было одно обстоятельство, оно действовало и на нас, и на заводских. Сталин чуть не ежедневно звонил директору, справлялся, сколько машин выпустили. Подгонял. Говорил, что фронт держится на тяжелых танках, только они могут противостоять немецким «Тиграм». Нас с утра об этом оповещало радио. Приходил сам директор Зальцман.

Как мы вкалывали! Скидывали полушубки. Потом опять надевали. А поверх надо было напялить спецовку. Крики: вира!.. майна!.. стропы!

Звонок Сталина подгонял и устрашал. Все, начиная от директора, понимали, что в случае малейшей задержки, аварии головы не сносить. Пощады не будет. И вникать не станут.

Тогда, да и позже, я понимал, что этот страх накоплен годами репрессий. А в годы войны это срабатывало, наверное, сильнее агитации.

Понадобились годы, понять другое — Сталин преступник. Что бы нужного, полезного он ни делал и в войну, и до войны — он преступник, никуда от этого не уйти.

Он уничтожил больше людей, чем гитлеровский режим. В войну мы убивали вынужденно, и те и другие. Сталин уничтожал людей во имя своего властолюбия. Непомерного, сатанинского, трусливого, паранойного. Это была не акция, это продолжалось 30 лет, 40 лет. Большой террор только до войны успел расстрелять семьсот тысяч, арестовано полтора миллиона.

Во время войны гибли красноармейцы не только на полях сражений. Их расстреливали и в нашем тылу трибуналы и заградотряды.

Величайший в истории преступник не был судим. Умер, оплакиваемый народом, только не своими соратниками и подручными. Они боялись его и ненавидели.

Может ли убийца миллионов чем-то искупить свою вину? Никакие благие дела не могут искупить зло, причиненное Гитлером. Оно измеряется не только миллионами уничтоженных евреев. Уничтожены были все пределы человеческой морали.

Сталин уничтожал свой народ. Русских, башкир, грузин, украинцев, белорусов. Уничтожал свою страну, ее цвет. Он избежал суда. Но будет судим потомками. Моим поколением и следующими. Вряд ли будущее помилует его.