— Садитесь и вы все! — сказала повеселевшая Лена. — Ди-ин, можно они с нами?

— С ума сошла! Развращать малолетних!

— Мы не малолетние! — обиделся Гришка. И, желая показать, что он человек общественный, вполне достойный быть собеседником, сообщил:

— Нам сегодня в школе знаете какие стишки задали? «Вы — пионеры, бейте тревогу, ваши родители молятся богу!» А у нас ни папка, ни мамка не молятся.

— И прекрасно делают. Ладно, садитесь, — разрешила Дина.

Уселись тут же в кухне прямо на подоконниках.

— Я им в воду этой «Мечты» накапаю, хорошо? — спросила Лена.

— Не, не надо. — Колька поводил носом. — Клопами воняет. Спасибо.

В передней хлопнула дверь, кто-то вытирал ноги…

— Мамка пришла! — закричали радостно ребята. — Сейчас мы ей планер запустим! — И, спрыгнув, с шумом убежали.

Дина разлила «Мечту». Лена взяла рюмку.

— За что? — спросила, точно бросая вызов.

— За жизнь!

Огурцы оказались гораздо вкуснее «Мечты», с чесночком, хрустящие… Но за ушами никак не трещало, и «все равно» тоже не делалось. Даже после второй, выпитой с отвращением порции.

— Ленка, — Дина откусила намазанную горчицей колбасу, поперхнулась и строго посмотрела на нее. — Между прочим, я твердо решила. Тебе оставаться здесь одной нельзя. Выливай эту заразу в уборную, собирай свои хурды-мурды с пастушками, и поедем к нам. Вера Ефимовна возражать не будет, не такой она человек, вот увидишь. Ясно? Спать будем вместе на раскладухе, а на фабрику тебе даже гораздо ближе. Решено?

— А как же… Катина мама? И… и комната?

— Ну ее к чертям собачьим, комнату. Пусть мама с Гришками-Тишками во всех трех живут, им просторнее. Кто это там так здорово поет?

— Катина мама! Когда убирает, всегда поет. Хорошо, правда?

Девочки замолчали, слушая. Низкий, удивительно приятный женский голос пел:

— Динка, — спросила Лена, — ты мне настоящий друг? На всю жизнь?

— Я тебе друг. — Дина положила локти на колени, подперла голову и свесила рыжие патлы. — Только, Ленка, ты не знаешь про меня одну очень важную вещь. Это касается Алешки… Очень, очень важную!

— Нет, Динка, я знаю, — совсем тихо ответила Лена. — Я про это еще с самого детдома знаю. Алешка — он ведь тоже настоящий. Правда?..

С середины января благодаря содействию Катиной мамы Лена уже работала на той же, где и она, большой текстильной фабрике.

Все было ново, необычно и ошеломляюще, но только несколько первых дней. Дальше же делалось как-то само собой. Точно Лена, попав в огромный слаженный механизм, вдруг стала сразу одной из его частиц и завертелась, повинуясь могучей неведомой силе.

Этой могучей силе, казалось, совершенно неинтересны и не нужны были ни ее переживания, ни страхи, ни то, что она в глаза не видала раньше фабрик.

Эта могучая сила требовала порядка, и надо было приходить затемно к проходной сторожке у высоких металлических ворот, куда не шли, а стекались по переулкам и улицам, как ручьи к мощному водопаду, десятки, сотни горластых, веселых и абсолютно не похожих на томных отовентовских служащих людей. Надо было показывать в развернутом виде картонную, с печатями и собственной фотографией, книжечку важной вахтерше, прозванной за строгость «Командирша».

Надо было спешить в одном из трех рукавов разлившегося общего потока — три рукава двигались к трем освещенным большим корпусам, прядильному, ткацкому и ситценабивному, — на свое рабочее место. Рабочее место находилось в громадном подвальном этаже прядильного корпуса, самом по себе похожем на отдельную фабрику.

В первый раз туда привела Лену Катина мама.

Даже она с трудом отворила тяжелую, обитую железом дверь, которая тотчас же с силой захлопнулась за обеими. Катина мама крикнула:

— Ты глазами-то не больно ворочай, тележки берегись! И ори шибче. Чего не понять, спрашивай. Я на своей фабрике тебе, как в доме родном, все объясню. Это станки в этажах гудят. Ничто, обвыкнешь, у нас тут шуму-гаму! А народ добрый!

Прокричав это (уши у Лены действительно почти сразу точно заложило ватой от плотного, как будто пропитавшего все здание гула), Катина мама взяла ее все-таки, как маленькую, за руку и повела по широкому асфальтовому коридору со вздрагивающими стенами. Он был весь завален тюками белого, пушистого хлопка, обвешан трубами, заставлен железными ящиками, полными больших катушек. По обе стороны коридора шли двери, тоже обитые железом, от пожара, — объяснила Катина мама. Некоторые были распахнуты, из них неслись перебивавшие общий гул звуки: удары железа, стук, свист, щелканье…

Катина мама толкнула ногой одну из закрытых дверей, и они очутились в неожиданно светлом, просторном помещении. Здесь было гораздо тише. Но воздух как будто шелестел от вздохов гигантского колеса, мерно и почти невидимо вращавшегося во впадине пола. Широкий ремень, пощелкивая, бежал от колеса к насосу.

— Матвей Яковлевич! — позвала обыкновенным голосом Катина мама. — Принимай гостей.

Лена увидела: у окна, большого и чистого, стоит простой кухонный столик. На нем синий эмалированный чайник, кружечка, разграфленная толстая книга, придавленная для чего-то гаечным ключом. Чайник, кружечка и даже ключ после шума и грохота коридора были удивительно домашними, спокойными. За столиком, пригнувшись — видна была только спина, — стоял кто-то в серой куртке.

— Привела я тебе помощницу-то, Матвей Яковлевич! — улыбнулась Катина мама. — Прошу любить да жаловать.

Он разогнулся не спеша — переобувался, шнуровал ботинки. Оказался очень высоким, носатым, совершенно лысым стариком с тихим, медлительным голосом.

— Оформилась? — спросил, пожав Лене руку.

— Что? — не поняла она.

— Пропуск выправила? Тебе же теперича по корпусам летать.

— Выправила.

До прихода сюда Лена долго ждала Катину маму в проходной, косясь на Командиршу, пока та объясняла что-то коменданту за окошечком и звонила в «отдел найма рабсилы». Полученную от Командирши же картонную книжечку Лена, чтобы не потерять, спрятала в рукав и держала крепко.

— Пальтишку скидавай, — сказал Матвей Яковлевич. — Здесь тепло. Сейчас я тебе гардероб отведу, уму-разуму учить стану. — И он вдруг отошел к звякнувшему на стене телефону.

— Я пошла! А ты, дочка, не робей! Карпухин у нас на все руки, он те выучит. Бывайте здоровы! — весело крикнула Катина мама и вышла.

Железная дверь, дохнув гулом, проглотила ее.

Договорив по телефону и покрутив после этого его ручку, пока опять не тенькнул звонок, Матвей Яковлевич сел у столика на табуретку, вторую притянул Лене и сказал, показывая на выстроившиеся вдоль стены узкие голубые шкафчики:

— Твой крайний будет, одежу-обужу туда убирай. Каблучки враз стопчешь, тебе бы сапожки (на ней были старые злополучные лодочки). Ладно, прозодежду охрана труда выдаст, сапожки погодя справишь. Теперича давай знакомиться. Слушай со вниманием и отвечай: что есть в нашем текстильном производстве вентиляция?

Лена, присевшая на табуретку, ответила довольно смело (пять месяцев работы в Отовенте сослужили свою службу):

— Для текстильного производства она составляет часть этого самого… технологического процесса.

— Соображаешь! — похвалил Матвей Яковлевич. — А с чего она складается?

На это Лена не ответила.

— Складается вентиляция с воздушной температуры и с влажности. — Он пошевелил перед Леной большими заскорузлыми пальцами. — Ведь хлопок — он что? Чуть в цеху посуше — рваться начнет. Лента порвется — машина станет. Машина станет — цех плана не выполнит. А работницы? Им тоже дышать-глотать надо, это тебе не капитализма. Раньше хозяину горюшка мало, что с человека семь потов сойдет, теперича время не та. Вот мы свежий воздух с нашего подвала и гоним, с увлажнительной камеры…