Одного того обмена мнениями о тексте хватило, чтобы осознать, что здесь происходит процесс, одновременно смущающий и морально поднимающий, подобно дотошному экзамену по проктологии. Главное — не толково говорить, а придать своим кретинским мыслям, сулящим талон на обед, увлекательность. Стало ясно, что человеку надо постоянно что-то усваивать, чтобы добиться тут успеха. Если хочешь этого на телевидении, почувствовал я, тебе надо всего-навсего засучить рукава.
Надо сделать какой-то решительный шаг. В том-то и вся нелепость.
Писательство для меня продолжало излучать ауру, граничащую с божественной. Такое отношение Голливуд полагает, мягко говоря, абсурдным. В свой первый достопамятный визит к Сандре я увидел нечто, потрясшее меня до глубины души. Передо мной возвышались горы текстов. Уйма рукописей достигала размеров шотландского пони, простираясь от индейского половичка до половины потолка цвета прессованного творога, какие, по-моему, есть во всех квартирах нижнего Лос-Анджелеса. Обведя в панике взглядом гостиную, я увидал в каждом углу отдельную падающую башню из писательских творений. Кофейный столик служил подставкой для еще пятнадцати-двадцати сценариев; на кушетке и кресле-качалке их валялось даже больше.
Называйте меня наивным. Я ощущал себя ювелиром, высадившимся на планете, где алмазами гадят собаки. И отношение к ним соответствующее. «Кто все это пишет?» — промямлил я, все еще ошарашенный открытием, что так много персонажей приобщились к этому священнодействию.
— Кто это пишет? — по выражению ее лица было видно, что она не понимает, сошел ли я с ума или просто немного торможу. — Ты что, шутишь? Все это пишут.
— Но почему?
До того момента я в основном вращался в журнальной сфере, темной области реального, где практиковалось нечто, называемое прозой. Разумеется, я сам помогал писать сценарии к фильмам. Но это было простым прощупыванием почвы, пока я работал над Большой Книгой. Романом. Тем, что по-настоящему пишут настоящие писатели. Я элементарно не догонял. От открывшейся картины некуда деться: по всему Лос-Анджелесу стоят дома, офисы, квартиры, грузовики, по швам трещащие от попыток какой-нибудь искренней души кинуться на баррикады индустрии развлечений. Это было как «День Триффидов»[11] с текстами вместо Триффидов. Я представил, как в один прекрасный день они поднимутся, у них вырастут зубы, и они просто сожрут всех, кто попадется им на глаза. Сначала они прогрызут череп того, кто записал их на бумагу, потом погонятся за разработчиками-раздолбаями, нелестно о них отозвавшимися, а затем en masse кинутся на галантерейных ребятишек из студий, отказавших им в праве на жизнь. Недоноски могут накапливаться до бесконечности, а город Лос-Анджелес всегда смердел их избытками.
Однажды проклюнувшись, истинный размах сценаризма заявлял о себе на каждом углу. До того как я попал в Лос-Анджелес, я был знаком с очень немногими писателями. Теперь куда ни плюнь — сплошные писатели. Настроившись, везде находишь их следы: в «7-одиннадцать» не зайдешь без того, чтобы клерк не ошарашил тебя потоком приветственного словесного поноса. Их родным языком может быть армянский, но это их не останавливает.
Я полагаю, что мне следует восславить свою счастливую звезду. Нежданно-негаданно я попал в Город Толстых. Представьте себе «Отчего бежит Сэмми» с Сэмми в таком ауте, что он не видит, как двигаются его ноги. Мне довелось услышать, как Лили Томлин сказала, что единственная ее знакомая, приехавшая в Голливуд стать официанткой, не нашла работу и в конце концов заделалась актрисой. Именно такое чувство я испытывал. Кто знает, почему мы предаем себя? В мире бесконечных возможностей я выбрал именно те, которые потом больно кусались.
Или, возможно, все дело просто в лаве. У мистера Прирожденного Прозаика оказались поразительные трудности с излиянием своих притязаний. Деньги обладают очень уж странной силой. И не над тем, что на них можно купить. Или не только. Общество всегда говорило: «Делай деньги». Художники говорили: «Но есть что-то еще». Город клише. Однако в Голливуде живет Большая Ложь, что ты можешь заиметь и то, и другое. И в эту ложь хотелось верить.
Где-то в «Как стать писателем» Джон Гарднер рассуждает про то, как писатели должны объяснить, что им видится своей профессиональной неудачей; почему они вкалывают так много и получают так мало, почему им приходится идти на жертвы ради привилегии потерпеть неудачу. Гораздо более удобно заколачивать деньги в «шоу-бизнесе». Ах, вас неожиданно зауважают! Родственники, ассистенты дантистов, вся эта компания… Это так замечательно!
«Чем вы занимаетесь?» Я — с нарочитой небрежностью: «О, вы знаете, я пишу сценарий к „Альфу“.» «Неужели? Ах, моя племянница из Чатахучи просто обожает эту зверюшку. Аах, как классно! Как он выглядит?» Иногда у тебя даже просят автограф. И рассказать, какой вы замечательный!
Со временем, когда простые вылазки на маленький экран переросли в более-менее постоянную работу, потребность в творческой — назовите меня старомодным — свободе задвинулась на дальний второй план по сравнению с жаждой зашибать огромные бабки. Творчество — полная противоположность телевидения. Творчество подразумевает способность говорить за себя. Телевидение подразумевает, что ты будешь говорить за того, кто написал «пилота». Платят прилично, но сурово давят на жесткую бредовую необходимость сохранять видимость свободной воли.
Но какого хрена? Давайте не придираться. Самообман, как веками напоминал нам Вольтер, а не инфантильные тревоги, составляет ключ к счастью. Насколько лучше сохранять эту видимость довольства, чем окутывать свои нервные окончания маковым дымом?
Первые разы, когда я занимался «Альфом» — долговязый Пэтчетт, да сохранит его Господь, не таил злобы, что я остаюсь в игре проституировать на Клагмена после того, как Счастливчик Джек его уволил. У меня уже развилась специфическая болезнь, которая будет изводить меня на протяжении всей моей смехотворной комедийной телекарьеры: хроническая неспособность находить изюминку в том, что коллеги полагали очень смешным. Действительно, моя склонность обретать смирение через иглу прошла пробное испытание во время первых эпизодов «Альфа».
Я не был в основном составе, я был самым омерзительным из всех ремесленников — внештатником. Телевизионный бизнес устроен так, что во всех сериалах раз в три месяца два выпуска поручаются людям со стороны. Это принцип Писательского Цеха.
Неудивительно, ты соревнуешься со всеми, начиная от родни продюсера и заканчивая придурками, присланными агентами, которые должны оказать, по соглашению или из-за покерного долга, кому-то услугу. Впрочем, когда сидишь в комнате, набитой опытными Профессиональными Писателями, еще хуже ощущение, что ты бы точно так же работал на Национальную страховую компанию. За тем исключением, что ребята из Национальной страховой компании могут оказаться людьми несколько поинтересней. Между потугами написать сценарии «Альф просыпается на Уране» шишки вокруг тебя обычно ошиваются с идеями о взаимных фондах или студийных перетрясках. Ты быстро понимаешь — на плантациях все вечно принюхиваются к происходящему в Большом Доме.
Они все были асами своего дела. С такими типами тебе наверняка захочется провести три часа в комнате без окон. Обсуждение текстов, которые говорят тебе меньше, чем мифы инков о плодородии. Завести отношения я сам не мог. Затруднение, которое можно преодолеть, лишь сделав себя, avec[12] химической добавкой, как-то контактно-способным. Не могу описать ту окоченелую потерю ориентации в пространстве, когда впервые услышал, как четверо, в общем-то, милых парней, писателей, ишачащих за пару монет, облокотясь на стол радостно трепались о рынке недвижимости. Потому что я не понимал в недвижимости. Недвижимость существовала для… Других Людей. Для мещан, за отсутствием более подходящего слова.
