Читатель легко заметит немалое сходство этого идеала с житьем-бытьем обитателей Обломовки. Перед нами действительно, если не древняя, то дворянско-барская патриархальная идиллия, невольно перекликающаяся с жизнью тургеневского «рассказа в стихах» «Помещик», где эта жизнь дана, правда, в саркастическом освещении. Принципиально иные акценты характеризуют «поэтический идеал» Ильи Ильича. Здесь он также представляет себя в деревенском доме, однако не просто в окружении усадебных полей, пруда, а среди «сочувствующей (т. е. вызывающей у человека духовный отклик и тем же ему отвечающей. — В.Н.) природы и с „изящной мебелью“, нотами, книгами, роялью», в обществе обожаемой супруги, с которой герой любит «углубиться <…> в бесконечную аллею; идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать…» (с. 140). Здесь же «два-три» духовно близких приятеля: «Начнем вчерашний, неоконченный разговор; пойдут шутки или наступит <…> задумчивость — не от потери места, не от сенатского дела, а от полноты удовлетворенных желаний… <…> В глазах собеседников увидишь симпатию, в шутке искренний, незлобный смех… Все по душе!» (с. 141). Вкусный завтрак («сухари, сливки, свежее масло»), прихотливый обед сочетаются с чтением и обсуждением книжной новинки, за «десертом в березовой роще» следует «музыка и „Casta diva…“» (там же).

В «поэтическом» жизненном идеале Обломова тон задает не материально-чувственный, а духовно-эстетический элемент. Илье Ильичу важно, чтобы «повар не просто суетился на кухне, как это бывало и в Обломовке, а чтобы он был при этом „в белом, как снег, фартуке“»^[107]. И чтобы, дополним Е. Ляпушкину, в парнике созрел не обыкновенный, а прямо-таки «чудовищный арбуз» и в подарок от друзей-соседей ему прислали не яблоки или сливы, а экзотический ананас (с. 140).

В целом смысл и цель этого «образа жизни», рядом деталей (темной аллеей, арией «Casta diva…», душевными беседами) уже предсказывающего обстановку и характер «изящных» отношений Ильи Ильича с Ольгой Ильинской, — в свою очередь идиллия, однако не додуховная и не лениво-барская, а наподобие «вдохновенной лени», воспетой вышепоименованными западными и отечественными прозаиками и поэтами-сентименталистами^[108] (последними — прежде всего в жанре «дружеского послания»).

Впрочем, известная перекличка этой жизненной идиллии (в «покойно устроенном доме», с «покойным креслом», в «просторном сюртуке». — С. 139, 140) с идиллией Обломовки все же существует. В самом деле: о покое в деревенском уединении мечтал, — например, в стихотворении «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…» — и А. С. Пушкин: «На свете счастья нет, но есть покой и воля. / Давно завидная мечтается мне доля — / Давно, усталый раб, замыслил я побег / В обитель дальную трудов и чистых нег». Но ни Пушкин, ни его даровитые предшественники не мыслили себе жизненного покоя без постоянного творческого труда. Более того, именно такой труд и соединял малый пространственный мир их идиллического уединения с огромным миром человечества, «снимая» тем самым ограниченность его хронотопа. Трудиться, «пока станет сил» не для эгоистического благополучия только, а ради России, т. е. творчески, мечтал, как мы помним, и юный Илья Ильич. И был прав, так как, «по концепции Гончарова, только творческая личность» может уйти от диктата антигуманных социальных обстоятельств ^[109] (полностью подчинивших себе, в частности, петербургских «визитеров» Обломова) и стать подлинно свободной. Однако не только в начальном дворянско-барском, но и в «поэтическом» жизненном идеале Ильи Ильича общественно-результативный труд предусмотрен не был.

Не появится он у Обломова, несмотря на все старания девушки, и в период взаимной любви героя к Ольге Ильинской. А ведь эта любовь, перейди она в брак и счастливое семейство, казалось бы, имела все шансы реализовать «поэтическую» жизненную норму Ильи Ильича. Сам Обломов на позднейшее замечание Штольца «А не забыл! (Ольгу. — В.Н.) Я думал, что ты забудешь» ответит: «Нет, Андрей, разве ее можно забыть? Это значит забыть, что я когда-то был в раю…» (с. 336). И это верно, хотя, в отличие от религиозного рая, где человеческие души пребывают в вечном покое и недеянии, рай взаимоотношений Ильи Ильича с любимой был для него по крайней мере попытками деятельности и постоянным душевным переживанием разного рода — от упоения счастьем до тяжких сомнений и борьбы с самим собой. Но ведь, по Гончарову, «человек был занят, любил, наслаждался, страдал, волновался <…> и, следовательно, жил!»; «кончается борьба, смотришь — кончается и жизнь…» (1, с. 316). Так считала и Ольга, близкими словами объяснившая Обломову, например, необходимость его «прощального» письма к ней: «А потому <…> что вы не спали ночь, писали все для меня… <…> Потом… в письме вашем играют мысль, чувство… вы жили эту ночь и утро…» (с. 205, 206).

Обломова, однако, все более угнетала эта борьба и вся непраздничная сторона любви. Робость характера, усугубленная унаследованной от предков непривычкой к труду, отторгали его от практической стороны жизни, без которой и сама «лучшая» ее часть — любовь — обрекалась, как и предсказывала проницательная девушка, на неминуемый крах. Тот тип жизни, что воплотился в любовной «поэме» главных героев «Обломова», мог, по мысли романиста, стать и действительно стал прекрасным, но все-таки недолговечным эпизодом.

А с каким «образом жизни» слился Илья Ильич в своем существовании на Выборгской стороне? Говоря о доме и хозяйстве Пшеницыной ранее, мы обращали внимание читателя на черты и обыкновения, сближающие их с аналогичными приметами родительской усадьбы Обломова: как и Обломовка, пшеницынский дом расположен на плоской, а не равнинно-возвышенной местности, пространственно замкнут; обитатели его подчинены не линейному, а циклическому времени; здесь также главенствует материальные, а не духовные потребности, круговорот основных биологических вех человека (родин, свадеб, похорон, семейных праздников — например, Иванова дня, Ильина дня) и власть над обитателями обычая, традиции, обряда. «Деревню <…>, Обломовку», дом Пшеницыной напоминает и Обломову (с. 246). Все это позволяет причислить и жизнь в нем к идиллическому способу существования.

И все же в своей основе это не идиллия обломовцев и еще менее мечтательная «поэтическая» идиллия Ильи Ильича. Дело не только в том, что в Обломовке не могло быть «тощих садов», которые отмечены романистом на Выборгской стороне, и не в физической «тесноте» «дворика» Пшеницыной на фоне обширной усадьбы предков Ильи Ильича^[110]. Важнее, что перед нами «не та идиллия, которая „не знает быта“ (М. Бахтин) — напротив, этот мир предстает <…> как царство быта, потому что для „посетителя идиллии“ он и не может быть другим»^[111].

А посетителем этим и стал переехавший на Выборгскую сторону петербуржец Илья Ильич — человек уже «большого мира, <…> неповторимой биографии»^[112]. И, добавим, — только что переживший высокий духовно-душевный период своего бытия. Но, выбрав для себя мирок пшеницынского дома, он «сознательно отказывается от „вертикали“ в пользу „горизонтали“ и оказывается захваченным „стихией быта“ ценою оскудения своей духовности»^[113]. «Он, — говорит романист, — не испытав наслаждений, добываемых в борьбе, мысленно отказался от них и чувствовал покой в душе только в забытом уголке, чуждом движения, борьбы и жизни» (с. 367). Только «если закипит у него воображение, восстанут забытые воспоминания, неисполненные мечты <…> — он спит неспокойно, просыпается <…>, иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угаснувшем идеале жизни…» (с. 368).