Ходасевич полемически — по отношению к Пушкину — связывает холод зимы с утратой поэтического вдохновения, а темноту — с угасанием творческого огня и духовных стремлений (в «Осени» вдохновение пробуждается вечером у «камелька забытого» [III, 248]). Бродский же как бы возвращается к пушкинским текстам, «зачеркивая» написанное «поверх них» стихотворение Ходасевича. Впрочем, оно, вероятно, является текстом «с двойным дном». «Солнце русской поэзии» — уподобление, которое впервые прозвучало в некрологе В. Ф. Одоевского на смерть Пушкина. Этот образ стал своего рода метафорическим именем поэта в стихотворениях и в статье Осипа Мандельштама «Скрябин и христианство»[574]. И солнце в стихотворении Ходасевича может также означать Пушкина, а закат зимнего солнца — трагический разрыв настоящего с пушкинской поэтической традицией. Указания на интертекст «Зимнее утро» — «Осень» — «Вдруг из-за туч озолотило…» присутствуют и в более позднем стихотворении Бродского «Эклога 4-я (зимняя)» (1980). Строка «и перо скрипит, как чужие сани» (III, 13) отсылает и к перу из пушкинской «Осени», и к ходасевичевскому скрипящему перу[575]. Сани — аллюзия на пушкинские «Осень» и «Зимнее утро» и на элегию П. А. Вяземского «Первый снег». Во всех трех стихотворениях упоминаются санные катанья, причем в «Осени» содержатся переклички с «Первым снегом» и с «Зимним утром». Но пушкинскому упоению любовью и радостью жизни у Бродского противопоставлено холодное одиночество лирического «Я». Совершенно чужд стихотворению Вяземского и двум связанным с ним пушкинским текстам мотив близкой смерти, которым окрашены строки Бродского. В этом отношении произведение Бродского скорее перекликается с другой «Осенью» — «Осенью» Баратынского. Скрипящее перо — инвариантный образ поэзии Бродского, встречающийся и в стихотворении «Пятая годовщина (4 июня 1977)»: «Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох»; «Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу» (II; 422)[576]. У Бродского — в отличие от Ходасевича — в роли субъекта действия выступает не поэт, а перо, у автора «Тяжелой лиры» обладающее только орудийной функцией[577]. Завершающие эклогу Бродского строки: Так родится эклога. Взамен светла загорается лампа: кириллица, грешным делом, разбредаясь по прописи вкривь ли, вкось ли, знает больше, чем та сивилла, о грядущем. О том, как чернеть на белом, покуда белое есть, и после — (III; 18) напоминают заключительные стихи пушкинской «Осени», в которых описывается пробуждение поэтического воображения. Но они также — отражение ходасевичевских: «Я разгоняю мрак и в круге лампы / Сгибаю спину и скриплю пером» («Великая вокруг меня пустыня…», с. 298). У Ходасевича скрип пера означает не только творчество, но и течение жизни («Живем себе, живем, скрипим себе, скрипим» — «Милому другу», с. 84); для Бродского язык и поэзия, обозначенные образом пера, — форма и хранилище времени[578]. Скрипящее, как сани, перо представлено в поэзии Бродского подобием пушкинской телеги жизни (не случайно автор «Эклоги 4-й <…>» сравнивает перо с санями). А в раннем стихотворении Бродского «Обоз» скрипящие телеги символизируют время, жизнь, а сноп — человека[579]. Образ пера обретает у Бродского метафизическое, философское значение, лишь намеченное у Ходасевича[580]. Эклога Бродского отталкивается от IV эклоги Вергилия, в которой рисуется золотой век будущего и предрекается рождение божественного младенца. Упоминание сивиллы отсылает именно к этой эклоге[581]. Бродский полемизирует с Вергилием: наступление золотого века на земле и рождение божественного ребенка невозможны. Но вместо голоса сивиллы, обещающей благоденствие Римскому государству, раздается «тихий», «частный» голос Музы, и рождается стихотворение. Так пушкинская «частная» традиция поэзии как высшей ценности бытия противопоставляется Бродским вергилианской государственной теме[582]. В «Эклоге 4-й <…>» цитируется также строка «Шалун уж заморозил пальчик…» (V, 87) из второй строфы пятой главы романа в стихах «Евгений Онегин»: время, упавшее сильно ниже нуля, обжигает ваш мозг, как пальчик шалуна из русского стихотворенья. (III; 15) Именование «Евгения Онегина» просто «русским стихотвореньем» показательно. Сходным образом в стихотворении Бродского «К Евгению» из цикла «Мексиканский дивертисмент», где цитируется стихотворение Пушкина «Так море, древний душегубец…», о его авторе написано так: «Как сказано у поэта, „на всех стихиях…“» (II, 374). Пушкинская поэзия для Бродского — это сущность русской поэзии вообще, ее квинтэссенция[583]. В цикле «Часть речи» интертекстуальные связи с поэзией Пушкина и Ходасевича обнаруживаются еще в стихотворениях «Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…» и «…и при слове „грядущее“ из русского языка…». Первое из них начинается так: Я родился и вырос в балтийских болотах, подле серых цинковых волн, всегда набегавших по две, и отсюда — все рифмы, отсюда тот блеклый голос, вьющийся между ними, как мокрый волос, если вьется вообще. (II; 403) Бродский цитирует строки из «Вступления» к «Медному Всаднику»: «На берегу пустынных волн / Стоял он, дум великих полн»; «По мшистым топким берегам» и «Из тьмы лесов, из топи блат» (IV, 274), полемизируя при этом с пушкинской версией петербургского мифа, воплощенной во вступлении к поэме. Пушкин противопоставляет пустынную местность в устье Невы вознесшемуся здесь с фантастической быстротой прекрасному городу. Бродский же именует место своего рождения «балтийскими болотами», как бы не замечая Петербурга (параллель — стихотворение «К Евгению» из цикла «Мексиканский дивертисмент», в котором отчизна Пушкина названа «родными болотами»). Он не случайно обращается именно к «Медному Всаднику» — ключевому и начальному для «петербургского текста» русской литературы произведению[584]. Балтийские волны, как и вообще воды у Бродского, ассоциируются с поэзией, временем, смертью[585]. Петербургско-балтийский локус важен для Бродского и как «окно в Европу», символ и обетование русского европеизма[586], и как культурное пространство, внутренне неразрывное с пушкинской традицией, напоенное ее воздухом и формами[587]. В финале стихотворения вновь встречается аллюзия на одно из произведений Пушкина — как эхо реминисценции из «Медного Всадника»: Это только для звука пространство всегда помеха: глаз не посетует на недостаток эха. (II; 403) вернуться См., например: Мец А. Г. Комментарий // Мандельштам О. Полн. собр. стихотворений. СПб., 1995. С. 558. Этот образ появляется в стихотворении Мандельштама «В Петербурге мы сойдемся снова…», вошедшем в книгу «Tristia», которая вышла летом 1922 года в Берлине. В связи с этим знаменательно, что «Вдруг из-за туч озолотило…» Ходасевича было написано в немецком городе Саарове в январе 1923 гада. вернуться Образ скрипящего пера возникает также в стихотворениях Бродского «Друг, тяготея к скрытым формам лести…», 1970 («в негромком скрипе вечного пера» — II; 227, с игрой слов «вечное перо» как обозначение разновидности пера и как «вечно существующее перо»), «Литовский ноктюрн. Томасу Венцлова» («Отменив рупора, / миру здесь о себе возвещают <…> скрипом пера» — II; 324), «Пятая годовщина (4 июня 1977)», 1977 («Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох»; «Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу» — II, 422), «Пьяцца Маттеи», 1981 («Скрипи, перо. Черней, бумага. / Лети, минута» — III, 28), «Новая жизнь», 1988 («Перо скрипит в тишине, / в которой есть нечто посмертное <…>»; «скрип пера / в тишине по бумаге — бесстрашье в миниатюре» — III; 171, 172), «Надпись на книге», 1993 (?) («различишь в тишине, как перо шуршит, / помогая зеленой траве произнести „все кончено“» — III; 239). вернуться Строка «Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох» — вариация мандельштамовской «Посох мой, моя свобода» из стихотворения «Посох» (Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 121). Однако у Мандельштама речь идет о посохе паломника, идущего в Рим, у Бродского же посох не предметен, а метафоричен. Это иносказательное именование творчества, которое признается единственным истинным паломничеством. О римских мотивах в «Посохе» Мандельштама см.: Террас В. И. Классические мотивы в поэзии Осипа Мандельштама (пер. М. Э. Брандес) // Мандельштам и античность: Сборник статей под ред. О. А. Лекманова (Записки Мандельштамовского общества. Т. 7). М., 1995. С. 18; Пшыбыльский Р. Рим Осипа Мандельштама // Там же. С. 58–60. вернуться Скрип пера — мотив, встречающийся также у Маяковского и приобретающий у него космический смысл: «А по небесному стеклу, // будто с чудовищного пера, // скрип // пронизывает оркестр весь. // Это, // выворачивая чудовищную спираль, // солнечная система входит в Геркулес» («Пятый Интернационал» // Маяковский В. В. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 158). Но скрип пера в поэзии Бродского, по-видимому, не соотнесен с этим мотивом, так как лишен грандиозности и «космизма». вернуться Примеры такого восприятия Бродским поэзии и языка привела Н. Стрижевская в своей книге «Письмена перспективы: О поэзии Иосифа Бродского» (М., 1997. С. 281–289). Дополню эти цитаты строками из эссе Бродского «Поклониться тени» («То Please a Shadow»), см.: Звезда. 1997.№ 1.С. 11 (пер. Е. Касаткиной). вернуться О. А. Лекманов и А. Ю. Сергеева-Клятис указали на реминисценцию в «Обозе» из другого пушкинского стихотворения — «Не дай мне бог сойти с ума…» (Лекманов О. А., Сергеева-Клятис А. Ю. АС Пушкин // Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000. С. 339). вернуться Скрипящее перо Бродского — образ, как бы отрицающий сам себя. Такие смыслы раскрываются при сопоставлении скрипящего пера с еще одним текстом, к которому также, вероятно, восходит этот образ, — на этот раз мандельштамовским: в набросках статьи «Скрябин и христианство» говорится о смерти Пушкина: «Ночью положили солнце в гроб, и в январскую стужу проскрипели полозья саней, увозивших для отпеванья прах поэта» (Мандельштам О. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1993. Т. I. С. 201). Мандельштамовский образ у Бродского одновременно и сохранен, и «перевернут». Скрип пера можно понять и как свидетельство вечности, бессмертия поэзии (но не поэта), и как указание на ее смертность (путь пера, в отличие от пути зерна, не ведет к воскрешению). вернуться Cр. у Вергилия: «Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской» (Публий Вергилий Марон. Буколики. Георгики. Энеида. М., 1971. С. 40; пер. С. Шервинского). вернуться Ср. рассуждения Л. В. Пумпянского о своеобразии трактовки Пушкиным своих поэтических заслуг (о призыве к милости как заслуге поэта и об автономии поэта от государства): Пумпянский Л. Об оде А. Пушкина «Памятник» // Вопросы литературы. 1977. № 8. С. 135–151. вернуться Ср. характеристику пушкинской поэзии в заметке Бродского «О Пушкине»: Иосиф Бродский: труды и дни. О Пушкине и его эпохе // Знамя. 1996. № 6. С. 154–155. вернуться Об этом понятии и о месте «Медного Всадника» в петербургском тексте см.: Топоров В. Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» (Введение в тему) // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ, Образ: Исследования в области мифопоэтического. Избранное. М., 1995. С. 259–367. вернуться Подборку цитат, демонстрирующих символику воды у Бродского, см.: Стрижевская Н. Письмена перспективы: О поэзии Иосифа Бродского. С. 226–227, 244–254. вернуться Ср. характеристику европейской семантики петербургско-балтийского локуса в статье Г. П. Федотова «Три столицы» (1926) (Федотов Г. П. Судьба и грехи России: Избранные статьи по философии русской истории и культуры. Т. 1. СПб., 1992. С. 53–54). О восприятии петербургского пространства и Балтики в русском культурном сознании конца 1820–1830-х гг. см.: Неклюдова М. С., Осповат А. Л. Окно в Европу: Источниковедческий этюд к «Медному Всаднику» //Лотмановский сборник. М., 1997. Т. 2 С. 264–265. вернуться «Петербург — действительно колыбель русской поэзии. И, как правило, с Петербургом ассоциируется Пушкин, пушкинская плеяда и все, что последовало. Резондером всей пушкинской плеяды был тот элемент гармонизма, который они привнесли в русскую поэзию, то есть гармонизированность речи, гармонизированность дикции, определенное благородство тона и т. д. Поэтому любой автор, берущийся за перо в Ленинграде, сколь бы молод и неопытен он ни был, так или иначе ассоциирует себя с гармонической школой, имя которой дал Пушкин. Возможно, дело не только в ассоциации с гармонической школой Пушкина, но и в самой архитектуре, в самом чисто физическом ощущении города, в котором воплощена идея некоего безумного порядка. И когда ты оказываешься среди всех этих бесконечных, безупречных перспектив, среди всех этих колоннад, пилястров, портиков и т. д. и т. д., ты вольно или невольно пытаешься перенести их в поэзию…» («Европейский воздух над Россией». Интервью Бродского Анни Эпельбуэн // Бродский И. Большая книга интервью. С. 133). |
