Небольшой особняк на проспекте Сарданапала. Пара чугунных львов с комплексом задних лап. Фортепьяно в гостиной, точно лакей-арап, скалит зубы, в которых, короткопала и близорука, ковыряет средь бела дня внучка хозяина. Пахнет лавандой. Всюду, даже в кухне, лоснится, дразня посуду, образ, в масле, мыслителя, чья родня доживает в Европе. И отсюда — тома Золя, Бальзака, канделябры, балясины, капители и вообще колоннада, в чьем стройном теле размещены установки класса «земля-земля». Но уютней всего в восточном — его — крыле. В окнах спальни синеет ольшаник, не то орешник, и сверчок верещит, не говоря уже о скворешнях с их сверхчувствительными реле. Здесь можно вечером щелкнул, дверным замком, остаться в одной сиреневой телогрейке. Вдалеке воронье гнездо как шахна еврейки, с которой был в молодости знаком, но, спасибо, расстались. И ничто так не клонит в сон, как восьмизначные цифры, составленные в колонку, да предсмертные вопли сознавшегося во всем сына, записанные на пленку. (III; 151) Неожиданное появление в середине текста грамматических форм, ассоциирующихся с подразумеваемым, но опущенным местоимением первого лица («Я»): упоминание о еврейке, «с которой был в молодости знаком», «ничто так не клонит в сон» переводит в план воспоминания лирического «Я» — воспоминания о годах, прожитых в родном краю, в «державе дикой». Атрибут имперской архитектуры в стихотворении — львы, присевшие на задние лапы; эта поза означает для автора «Резиденции» зримое проявление сервилизма, пресмыкательства. «Пара чугунных львов с комплексом задних лап» — прямые потомки петербургских львов из поэмы «Медный Всадник»: Тогда, на площади Петровой, Где дом в углу вознесся новый, Где над возвышенным крыльцом С подъятой лапой, как живые, Стоят два льва сторожевые, На звере мраморном верхом <…> Сидел недвижный, страшно бледный Евгений. (IV; 280) Но пушкинские львы (это реальные скульптурные изображения перед домом Лобанова-Ростовского) не сидят, а стоят; внутренняя динамика скульптур подчеркнута словами «с подъятой лапой, как живые». Замена Бродским материала — мрамора на чугун — столь же значима. Хотя мрамор в сочинениях автора «Резиденции» и ассоциируется с тоталитарной властью (особенно в пьесе с одноименным названием «Мрамор»), он не содержит таких коннотаций, как «гнет», «давящая тяжесть». Эпитет «чугунный» такими оттенками смысла обладает. Пушкинские «громады стройные <…> дворцов и башен» в произведении Бродского превращены в «свалку вещей», потерявших подлинное значение и со всех сторон теснящих человека: «канделябры, балясины, капители». Колоннада стала камуфляжем для ракетной шахты[457]. Фортепьяно, похожее на скалящегося лакея-арапа, обозначает не только «укрощение», «приручение» культуры Властью. Этот образ имеет и метатекстовую функцию, он указывает на один из ключей, кодов текста — на пушкинскую поэму о Петре и Евгении. «Арап» («арапский») — известное шутливое самоименование Пушкина: о привычке поэта весело скалить зубы свидетельствуют мемуаристы. Образ оскалившегося зубами-клавишами фортепьяно амбивалентен, построен на внутреннем противоречии: это покорная вещь, лакей, терпящий издевательства; но «вещь», исполненная презрения и иронии по отношению к «владельцам», скалящая зубы. Петербург, самый западный — отнюдь не географически — город России, становится у Бродского городом восточным; адрес поменялся: не «площадь Петрова», а «проспект Сарданапала». Эпитет «восточное» в словосочетании «восточное крыло» повторяет этот мотив и одновременно наделяет особняк свойствами модели деспотического мира; восточное крыло дома — Советский Союз[458]. Статуя, скульптура, символизирующие Власть, у Бродского ассоциируются не с прошлым, но с будущим, с наступающим веком, жестокость и дикарские черты которого — инвариантный мотив произведений поэта конца 1980–1990-х гг. («Сидя в тени», «Fin de siècle», «Робинзонада» и др.). В этом близящемся времени лирическому герою нет места, его вытесняет «племя младое, незнакомое». Но будущее — это скорее не место для нового поколения, а время и пространство без людей: Загорелый подросток, выбежавший в переднюю, у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах. Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит в форму вокзальной площади, со статуей и т. п., где взгляд, в котором читается «Будь ты проклят», прямо пропорционален отсутствующей толпе. («Август», 1996 [IV (2); 204]) Проклятие во взгляде статуи напоминает о словах «Ужо тебе», брошенных Евгением Медному Всаднику. Только у Бродского проклятие «изрекает» не человек, а скульптура. Людей же окрест попросту нет. Ибо им нет места в надвигающемся темном будущем[459]. Разрозненные цитаты из поэмы «Медный Всадник» встречаются и в других текстах Бродского[460]. Их функция обыкновенно — указание на свою вторичность, на повторение образца, пусть и неверное, искаженное временем, эпохой, враждебной высокой поэзии. Такие реминисценции, как правило, ироничны, построены на несоответствии означающих, из которых составлена цитата, реалиям нынешней жизни. Такова реминисценция из вступления к поэме в стихотворении Бродского «Песчаные холмы, поросшие сосной…» (1974): <…> Слышен скрип уключин: то пасынок природы, хмурый финн, плывет извлечь свой невод из глубин, но невод этот пуст и перекручен. (II; 348) Бродский прибегает к комбинированной цитате, сплетая реминисценцию из пушкинской поэмы с цитатой из «Незнакомки» А. А Блока («Над озером скрипят уключины»[461]). В этом скрещенье цитат рождается полугротескная картина: финн — рыболов, а может быть, и дачник или просто отдыхающий на море господин (у Блока плавают в лодках именно праздно отдыхающие обыватели), тщетно ловящий рыбу с простой весельной лодки в советских территориальных водах (морской пейзаж в стихотворении Бродского — окрестности Ленинграда). Слова Петра из вступления к «Медному Всаднику»: «Природой здесь нам суждено / В Европу прорубить окно» (IV; 274) — иронически переиначены в строках: Солнце садится за телебашней. Там и находится Запад. <…> <…> Бар есть окно, прорубленное туда. («Шорах акации», 1977 [II; 432]) вернуться Семантика колонн как декорума бесчеловечной деспотической Империи встречалась у Бродского и раньше («колоннада жандармской кирзы» — «На смерть друга»). Вертикаль у автора «Резиденции» — один из инвариантных символов тирании (эссе «Путешествие в Стамбул» и его английский вариант «Flight from Byzantium»). вернуться Культурной приметой этого «восточного крыла» является переиначенный Бродским образ Андрея Вознесенского соловей — электрический прибор («сантехнический озонатор, переделкинский соловей»). Эффектная и эпатирующая метафора одного из официально одобренных поэтов — хотя и сохранившего некую дистанцию в отношениях с властью — заменена на предметный образ, чуждый иносказательности: «скворешни с их сверхчувствительными реле» — самые настоящие будки часовых со средствами слежения. Бродский, как это ему свойственно, обыгрывает полисемию слова «скворешни» («скворечни»): 1) «помещение, устраиваемое для скворцов в виде маленькой будочки, укрепленной на шесте или на дереве возле жилья»; и 2) «помещение, устраиваемое тоже в виде будочки на столбах, но не для скворцов». В этих строках Бродского, возможно, также содержится и ироническая аллюзия на ахматовские строки «Здесь всё меня переживет, / Все, даже ветхие скворешни» («Приморский сонет» — Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. Л., 1977. С. 251); у Анны Ахматовой слово «скворешни» имеет, конечно, только первое значение. В подтексте «Резиденции» реконструируется подразумеваемое высказывание — «ответ» Бродского: «Уж скворешни-то меня здесь [или „там“, в оставленном Отечестве] переживут точно; и никакие они [alais!] не ветхие». Одновременно неживые, мертвые «скворешни» «Резиденции» контрастируют с живыми, потеющими, дышащими «скворешнями» из «Единственных дней» Пастернака У Пастернака «Потеют от тепла скворешни» (Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. С. 487). «Скворешни» Бродского, возможно, также контрастно соотнесены со скворешнями из стихотворения Осипа Мандельштама «1 января 1924» («По переулочкам, скворешням и застрехам» — Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 180). В этом стихотворении Мандельштама «об умирании века-отца, о скорби сына у одра отца» (Эткинд Е. Г. Осип Мандельштам. Трилогия о веке // Эткинд Е. Г. Там, внутри. О русской поэзии XX века СПб., 1997. С. 227) скворешни — приметы уходящего времени, старой Москвы; у Бродского они — знаки новой страшной реальности. Упоминание об орешнике — вероятно, отсылка к стихотворению Осипа Мандельштама «За то, что я руки твои не сумел удержать…», в котором с орешником сравниваются стрелы — смертоносное оружие («И стрелы другие растут на земле, как орешник». — Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 158). Инвариантный мотив этого текста — «жизненная недостаточность, ущербность»: «<…> человек заключен в деревянном мире (срубы, пилы, древесина, топор, смола на стенах, деревянные ребра города, деревянный дождь стрел, стрелы — как орешник…), и это возмездие за жизненное бессилие, за сухость» (Гинзбург Л. Я. Поэтика Осипа Мандельштама // Гинзбург Л. Я. О старом и новом. Л., 1982. С. 277). Другой текст, с которым может соотноситься «орешник» в «Резиденции», где орешнику придано свойство отделения, отрешения человека от внешнего мира, свойство, впрочем, не ранящее и досадное, а благотворное: «Орешник тебя отрешает от дня» (Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. С. 181). вернуться Й. Херлт, интерпретирующий «Август» как программно-итоговое (а не как лишь по юле судьбы оказавшееся последним) стихотворение Бродского, считая этот текст подобием горациевско-пушкинского «Памятника», трактует статую как скульптурное изображение самого поэта, отчужденное от смертного прообраза (Herlth Jens. Поэт и сплетни. (Об одном мотиве в последнем стихотворении Бродского) // Brodski w analizach i interpretacjach. Katowice, 2000. S. 109). Итоговый смысл «Августа» исследователем доказан бесспорно. Однако истолкование статуи как памятника поэту не столь убедительно, хотя и не противоречит тексту. В этом случае стихотворение предстает трансформацией романтического мифа о поэте и толпе (толпы нет) и восходящей к «Медному Всаднику» оппозиции «частный человек — власть». В сочинениях Бродского, впрочем, статуя на привокзальной площади ассоциируется не с поэтом и его памятником, а с Властью в ее навязчиво-банальной «вездесущести»: «А площади перед вокзалами! С их фонтанами и статуями Вождя, с их лихорадочной суматохой машин и тумбами афиш, с их проститутками, обколовшейся молодежью, нищими, алкашами, рабочими-мигрантами; с их такси и приземистыми шоферами, громогласно зазывающими вас на немыслимых наречиях!» (эссе «Место не хуже любого», пер. Е. Касаткиной [VI (2); 37]. вернуться О реминисценциях из «Медного Всадника» в поэме Бродского «Шествие» (1961) см. в главе «„Читатель мой, мы в октябре живем“: мотив „творческой осени“ в поэзии Пушкина и Бродского». вернуться Блок А. А. Стихотворения. Поэмы. Театр. Л., 1936. С. 189. |
