Администрация предвидела возможность забастовки и заранее к ней подготовилась. Как только в третьем часу дня прозвучал тревожный гудок и рабочие стали сходиться на заводской двор для митинга, дирекция подняла на ноги всех полицейских. Ворошилов, взобравшись на телегу, рассказал собравшимся о переговорах с администрацией и требованиях, которые надо выставить. Внимательно слушал эту речь и директор, вышедший на балкон главной конторы. Когда Ворошилов закончил, Хржановский попросил слова и стал уговаривать рабочих не начинать забастовку.
— Не слушайте смутьянов вроде Ворошилова, они вас до добра не доведут…
Но тут его прервал сам Ворошилов.
— Долой кровопийц! Долой шпионов! — поддержала толпа митинговавших своего «Володьку». И в этот момент появились полицейские.
Завод Гартмана расположен в излучине реки Лугани, и полицейская цепь рассыпалась так, что свободным оставался путь только к реке. По приказу пристава полицейские открыли огонь, правда в воздух, и немедленно среди толпы, в которой было немало женщин и подростков, началасъ паника. Кое-кто из молодых рабочих схватился за «оружие пролетариата» — кирпичи, в изобилии валявшиеся на дворе. Несколько полицейских были ранены, и они еще более остервенились. Огонь усилился.
Паника нарастала, большинство собравшихся бросились к Лугани, намереваясь переплыть ее. Почти всем это удалось, но Ворошилов, который не хотел бежать и пытался как-то организовать отступление, попал в руки полиции. «Когда я добежал до реки, — вспоминал он четверть века спустя, — мне стало совестно и за рабочих, и за себя, и я остановился на месте. Тогда разъяренные полицейские, стрелявшие в упор, но, ft счастью, не задевшие ни одного раза, подскочили ко мне со взведенными курками револьверов и потребовали следовать за ними. Я повиновался. Но подскочила еще группа полицейских, и меня начали бить смертным боем».
Очнулся он в заводском полицейском участке. Избиение возобновилось, били всем, что попадалось под руку…
Озлобление полицейских понятно — в их власти оказался известный заводской «смутьян», «заводила», да к тому же опасный государственный преступник — как тут не дать волю рукам! Но, с другой стороны, полицейские очень нервничали — приходилось считаться с возможностью того, что рабочие попытаются отбить своего вожака и любимца.
В такой напряженной обстановке полиция сочла за благо отправить арестованных в более надежное место. Их связали самым жестоким образом: сначала правую руку Ворошилова привязали накрепко к левой руке его товарища, затем обоих оплели веревками и, держа веревочные концы, выволокли во двор.
Здесь их ожидала толпа полицейских и конных казаков. Напутственное слово пристава к охране было кратким:
— Господа! Есть основания ожидать, что сообщники этих мерзавцев, опасных преступников, попытаются их освободить. Помните, что этого нельзя допустить!..
После этого предупреждения процессия отправилась в путь. Оказалось, что маршрут был заранее определен: полицейские останавливались у некоторых домов, врывались туда и выволакивали людей, присоединяя их к Ворошилову.
Шествие продолжалось до рассвета, когда арестованных, еле живых от побоев и усталости, доставили в полицейское управление на Патронной улице. Здесь Ворошилова еще раз избили, да так, что он очнулся только после полудня. Очнулся в карцере…
Началось знакомство его с российскими тюрьмами.
Неудача забастовки тяжело отразилась на революционной работе в Луганске: кроме Ворошилова, арестовали и других руководителей луганских большевиков, около двухсот гартмановцев были высланы из города. Полиция усилила слежку, беспрерывно производила аресты.
Июльские события многому научили Ворошилова и его товарищей. Уж такова природа революционеров-большевиков: и из поражения они умели извлекать уроки. Ведь революция еще только набирала разгон. Все лето и осень 1905 года по стране бушевали стачки и забастовки, в деревнях множились выступления крестьян.
Продолжали борьбу и рабочие Луганска…
Все эти горячие месяцы Ворошилову пришлось провести на казенных харчах, в тюрьме. Его больше не били, но положение оставалось очень серьезным: его и других луганских большевиков обвиняли в том, что они оказали вооруженное сопротивление полиции и при этом ранили нескольких полицейских. За такое дело можно вполне было рассчитывать на немалый срок каторги.
Естественно, что, находясь в тюрьме, Ворошилов стремился знать: как там, на воле, обстоят дела. Некоторое время связаться с товарищами не удавалось, пока на помощь не пришла Анна Лукинична Гущина. Эта пожилая женщина, и ранее сотрудничавшая с революционерами (она укрывала их, помогала печатать листовки), выдала себя за мать Ворошилова. Сумев убедить в этом жандармов, Гущина стала носить Климу передачи и весточки от товарищей, поддерживать его словом утешения.
Впрочем, он не унывал и в тюрьме, по-прежнему шутил и смеялся, хотя и сознавал серьезность своего положения. Однажды один из посетителей поинтересовался на свидании:
— Чем ты там занимаешься, что делаешь?
— Ловлю клопов, тьма их тут тьмущая, — смеялся Ворошилов, — сажаю в коробочку — пусть плодятся.
На самом же деле и в тюрьме он не терял времени — читал все, что можно было достать, заучивал наизусть стихи Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Никитина. Так как тюрьма была переполнена — в одиночных камерах содержалось по 4–5 человек, — то в обществе недостатка не было. Заключенные беседовали, спорили и, естественно, с нетерпением гадали: что же будет дальше?
Тем временем в Луганске, как и во всей стране, происходили невиданные дотоле события. На «массовки» за городом собирались теперь сотни рабочих, а с начала октября и тысячи.
Всероссийская политическая стачка заставила русское правительство выступить 17 октября 1905 года с манифестом. Подданным Российской империи обещались «незыблемые основы гражданской свободы, на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Но правительство только маневрировало, оно хотело выиграть время.
Весть о манифесте достигла Луганска 18 октября, и тотчас же на его улицах возникли тысячные демонстрации. Различные ораторы растолковывали слушателям свое понимание происходившего. Почти все утверждали, что одержана окончательная победа, и только большевики предупреждали: не следует успокаиваться, надо продолжать борьбу.
Вечером 18 октября у завода Гартмана состоялся митинг. Речи и на этом митинге были горячими. Выступавший последним представитель луганских большевиков призвал всех идти к городской тюрьме и освободить политических заключенных. Двухтысячная толпа дружно двинулась в город.
Можно представить радость заключенных, когда у стен тюрьмы раздались возгласы:
— Да здравствует свобода! Свободу заключенным!
Большинство политических заключенных пришлось тут же выпустить, но Ворошилов остался в тюрьме: торжественные заверения манифеста были, как видно, писаны не про него…
Сидеть в тюрьме в такое время особенно тягостно, но делать нечего — приходилось ждать. Утешением было лишь то, что товарищи о нем не забывали и популярность его среди луганских рабочих не убавилась. Один из очевидцев рассказывал: «Организация наша состояла почти исключительно из рабочих, к ней примыкали лишь отдельные интеллигенты, преимущественно учащиеся. Возглавляли организацию также рабочие (конечно, от станка — другого положения тогда быть не могло)… Но особенной популярностью и даже любовью среди луганских товарищей, особенно гартмановцев, уже тогда пользовался тов. Ворошилов. Когда я приехал в Луганск, тов. Ворошилов сидел в луганской тюрьме… Уже с первых дней имя его не переставало фигурировать в рассказах товарищей, и произносилось оно, повторяю, очень любовно. Такое же отношение было к тов. Ворошилову и со стороны беспартийных рабочих…»
Между тем революция в стране ширилась. 19 и 20 октября в Луганске состоялись бурные демонстрации, митинги. Городские власти растерялись, полиция была бессильна. Активность луганских рабочих росла, все большее место в городских делах приобретало Депутатское собрание. Там главенствовали большевики, и все чаще раздавались требования об освобождении Ворошилова.
