Ответ Троцкого пришел незамедлительно. 3 октября в Царицыне получили телеграмму: «Приказываю тов. тов. Сталину, Минину немедленно образовать Революционный Совет Южного фронта на основании невмешательства комиссаров в оперативные дела. Штаб поместить в Козлове. Неисполнение в течение 24 часов этого предписания заставит меня предпринять суровые меры». Подобный тон, заносчивый и грубый, был характерен для обращения Троцкого с подчиненными ему работниками. Но в этом случае он не рассчитал своих сил.

В тот же день в 18 часов 30 минут из Царицына «Председательствующему ЦК партии коммунистов Ленину» была отправлена следующая телеграмма: «Мы получили телеграфный приказ Троцкого… Мы считаем, что приказ этот, писанный человеком, не имеющим никакого представления о Южном фронте, грозит отдать все дела фронта и революции на Юге в руки генерала Сытина, человека не только не нужного на фронте, но и не заслуживающего доверия и потому вредного. Губить фронт ради одного ненадежного генерала мы, конечно, не согласны. Троцкий может прикрываться фразой о дисциплине, но всякий поймет, что Троцкий не Военный Революционный Совет Республики, а приказ Троцкого не приказ Реввоенсовета Республики…

Необходимо обсудить в ЦК партии вопрос о поведении Троцкого, третирующего виднейших членов партии в угоду предателям из военных специалистов и в ущерб интеросам фронта и революции. Поставить вопрос о недопустимости издания Троцким единоличных приказов, совершенно не считающихся с условиями места и времени и грозящих фронту развалом. Пересмотреть вопрос о военных специалистах из лагеря беспартийных контрреволюционеров.

Все эти вопросы мы предлагаем ЦК партии обсудить на первоочередном заседании, на которое в случае особенной надобности мы вышлем своего представителя.

Член ЦК партии Сталин.

Член партии Ворошилов».

Резкость выражений этой телеграммы показывает, сколь решительно и страстно ее авторы защищали свою точку зрения, и это очень хорошо. Но в тексте телеграммы бросаются в глаза как категорически-отрицательная оценка деятельности Сытина, так и фразы о «предателях из военных специалистов» и необходимости «пересмотреть вопрос» об их использовании. Это была ошибка, и серьезная. К тому времени вопрос о военных специалистах был уже давно и правильно решен Лениным и партией: без использования бывших военных, без их знаний и опыта невозможно было бы строительство регулярной Красной Армии.

Поскольку конфликт оставлен неразрешенным, 6 октября Сталин выехал в Москву. К этому времени белоказачьи войска вновь вплотную приблизились к Царицыну, нависла опасность потери города.

Как и в августовские дни, все нити обороны сходились к Реввоенсовету. Помещался РВС 10-й армии в центре города, на Московской, 12. В первом этаже были телефонные станции, телеграф, комендантская команда. Во втором помещался штаб, на третьем — канцелярия РВС, квартира Минина и приемная для прибывающих командиров. Через площадку — квартира командарма. По входе в нее направо почти пустая комната — стол да стулья — для собраний и совещаний, рядом спальня Ворошиловых. Через коридорчик — темная комнатка, в которой по временам, не раздеваясь, спал политический комиссар и особоуполномоченный РВС Щаденко. Впрочем, ему редко приходилось ночевать дома, должность у него была хлопотливой.

Против входа в квартиру помещалась вместительная столовая, где, кроме семьи командарма, всегда обедали пять-шесть посторонних: члены РВС, начдивы. Распоряжалась здесь Екатерина Давыдовна. Стол был простым; спиртных напитков не водилось никогда. Самому Ворошилову далеко не каждый день удавалось обедать дома — обязанности командарма требовали его присутствия на самых различных участках фронта.

Середина октября 1918 года как раз и была таким периодом. «Объехал Морозовскую дивизию, — телеграфировал Ворошилов в Царицын 10 октября. — Приняты все меры для восстановления положения… Еду в Чапурники… Положение не так плохо, как это многим трусам и дуракам кажется…» «Я и Кулик с ног сбились, пытаясь остановить отходящих… Я напрягаю все силы и принимаю меры спасти положение. Еду опять на фронт, в цепь», — сообщал он 14 октября из Воропонова.

У этой станции на протяжении нескольких дней ходили в атаку друг на друга красноармейские и белые цепи, ходил и командарм.

15 октября в штабном вагоне на станции Воропоново он обсуждал обстановку. Над столом склонились начальник артиллерии армии чернобородый Кулик, начальник бронепоездов, горячий и отважный Алябьев. Тут же, навалившись на стол, сидел обросший щетиной, охрипший от крика начальник 1-й Коммунистической дивизии Худяков. Был он ранен, на забинтованной его ноге поверх чулка надета была огромная туфля. Время от времени он вставал, ковылял к окну и, взглянув туда, возвращался, бормоча ругательства.

Увиденное за окном не могло улучшить настроение начдива: вся станция была забита эшелонами, в теплушках которых полным-полно беженцев и раненых. Паровозов нет, вывезти их отсюда не успели, а белые близко, очень близко…

Внезапно до слуха командиров донесся дикий, пронзительный и тревожный крик, непонятно чей, мужской или женский:

— Каза-а-ки!.. Каза-а-ки!

Спустя несколько мгновений крик этот удесятерился, вырос, распространился. Когда Ворошилов и его товарищи выбежали на перрон, на станции уже царила паника. Обитатели эшелонов — простоволосые женщины, босоногие детишки с воплями и плачем выскакивали из вагонов на пути, под колеса. Из дверей теплушек вываливались забинтованные бойцы. И вся эта толпа, запрудившая станцию, стремилась убежать подальше, в степь, ровную и гладкую, не дающую никакого укрытия: всем было хорошо известно, как расправлялись казаки не только с ранеными врагами, но и с их семьями.

Хуже всего было то, что паника захватила и красноармейцев станционной охраны, многие из них тоже бросились наутек, кое-кто даже оставил винтовки. Посреди всей этой кутерьмы метался, размахивая нагайкой и извергая страшные ругательства, Худяков. Туфлю с раненой ноги он уже потерял и, кажется, даже забыл, что он ранен, настолько был охвачен желанием остановить панику и прежде всего возвратить караульных красноармейцев.

Опасность же была рядом. С юго-запада по балке рысью шла колонна казаков. Увидев ее, Ворошилов понял: еще несколько минут, и казаки ворвутся на станцию, не встретив отпора. Тогда быть беде — страшна кавалерия, преследующая бегущих, перерубят всех, скрыться в степи не удастся.

Он обвел взглядом начинавшую пустеть платформу и вдруг увидел у стены станционного здания забытый в панике пулемет! Командарм-10 бросился к «максиму», схватил за дужку хобота, выкатил за здание в канаву, развернул в сторону противника, улегся за щиток, вдел ленту, навел и… Грохот пулемета внес новый, совсем иной оттенок в станционный шум, сразу оборвал панику.

Товарищи Ворошилова один за другим прыгают в канаву, и в казаков, начавших уже было по выходе из балки разворачиваться в лаву, стреляет одна, другая, третья винтовка… Кулик и Худяков вместе с опомнившимися караульными красноармейцами тащат второй пулемет. Встреченные непрерывным пулеметным и ружейным огнем, казаки, решив, видимо, что станцию охраняет крупный гарнизон, рассыпались и скрылись в балке.

— Ну вот и все, — удовлетворенно говорит Ворошилов, отряхивая колени. — Надо только проследить, а то они могут вновь наскочить… Немедленно отправь раненых и беженцев, — обращается он к Худякову и, взяв из рук Кулика скомканную впопыхах карту, идет к вагону. За ним гурьбой, обмениваясь взволнованными замечаниями, следуют командиры.

День 15 октября был одним из самых тяжелых для защитников Царицына. Ожесточенные бои шли не только на западе от города, под Воропоновом, но и на севере, и на юге. На последнем направлении 15 октября возникла угроза прорыва врага через брешь у Бекетовки — Отрадного. Ворошилов приказал Коле Рудневу во главе вновь сформированной бригады контратаковать казаков. Руднев с честью выполнил поручение, но во время штыкового боя был ранен в живот и скончался на следующий день. Так погиб один из самых смелых и обаятельных командиров. «Памяти милейшего Коли Руднева» — так назвал Ворошилов свою заметку о погибшем. «Я знал Колю сравнительно недавно, — писал он, — всего лишь с февраля месяца, но с первых же дней нашего знакомства я почувствовал особенное влечение к этому чистому, всегда радостному и вечно занятому важными вопросами человеку…»