Во что только не оборачивалась горячая соблазнительница моя… В колоду с пчёлами, в полосатую тигрицу, в большой скворечник, в цыганскую гитару, в рыбу севрюгу, в того же чёрного кота и даже в толстого Митю Бекетова – всё зря! Поэт-партизан не смел осрамить гусарской славы! И вот, глухо застонав, стала она вновь распрекрасной девицей, подняла на меня полные благодарности глаза и сказала:

– Спасибо тебе сердечное, Денис Васильевич! Спас ты меня от мук адовых, на кои обрекла сиротинушку злая колдунья. И ходить бы мне в облике старушечьем до той поры, пока не сыщется добрый барин, что пирога с мухоморами откушает да всех моих личин не испугается! За то поклон тебе до земли и слава, слава, слава… Виват Ахтырскому полку-у!!!

Крепость пала… Наутро меня разбудили казаки. Они же и одели соответственно званию, собирая мои разбросанные вещи по всем углам чёрной избушки. Спасённой девушки нигде видно не было, а в запасах моих не сыскалось ни одной монетки.

Уезжали из Фёдоровского второпях, долг Отчизне звал тем громче, чем яростнее нас провожали. И по сей день я не ведаю, как сложилась судьба той пылкой прелестницы, пустившей меня на ночлег. Льщу себя надеждой, что поутру она побежала на базар, дабы купить на мои деньги яиц да ветчинки и побаловать завтраком одинокого гусара…

О событии сём не рассказывал никому. Пирогов с грибами – впредь не ем! Но, чу?! Слышен стук копыт, теньканье шпор, величавые казачьи песни, и мой отряд вновь отправлялся бить французов. Кто бы поверил, а?..

В Юхнове по сдаче пленных под расписку встретился мне некий майор Храповицкий Волынского уланского полку, огорошив страшным известием – Москва пала! И хотя все мы в принципе ожидали чего-то в этом роде, тем не менее весть сия не могла не потрясти любую русскую душу.

Более того, сказать правду, так я и мои товарищи при этих словах серьёзно призадумались. Те, кто был благородного происхождения и владел французским, ещё могли надеяться на какую-то работу у оккупационных властей, но куда податься остальным?! Москва взята, регулярная армия чёрт-те где, а мы только и делаем, что укомплектовываем французами Юхнов. Да при таких темпах их там скоро будет в два раза больше, чем коренных жителей!

Посовещавшись с офицерами моими, мы почти уже приняли «горькое, но честное решение», как болтун Храповицкий начал расписывать дальнейшие планы светлейшего. Дескать, армия не разбита и продолжает движение своё для заслонения Калужской дороги. Москва, гори она синим пламенем, ещё не вся Россия, и слава богу! Государь не помышляет о мире, а с Дона идут свежие войска, и даже далёкая Астрахань выставила аж десять казаков с подотчётным им полком калмыков.

Прикинув то-сё, я затрепетал от радости и предсказал всем скорейшее избавление Отечества, если Наполеон, удовлетворившись Москвой, плюнет и забудет армию нашу под Калугой. Манёвр светлейшего Михаила Илларионовича был совершенно превосходен, хотя и абсолютно невнятен с точки зрения партикулярной стратегии. Сидеть и ждать в тепле и уюте, покуда неприятелю надоест горелая Москва, а все выходы из города будут аккуратнейшим образом перекрыты. Согласитесь, некий резон есть…

Тем же вечером, укрепив отряд свой двумя казачьими полками (единственной защитой Юхновской губернии), я двинулся на Знаменское. Кстати, майору Храповицкому тоже пришлось пилить с нами. Пусть на своей шкуре почувствует всю прелесть партизанской жизни, а бегать по помещичьим усадьбам ради доклада: «Москва горит!» – много ума не надо…

До сего времени все предприятия мои были направлены между Вязьмой и Гжатью. Успех их пробудил деятельность дремотного французского губернатора. Этот лягушатник возымел неслыханную наглость собрать большой отряд из двух тысяч солдат и предписать оному дерзновенно очистить от набегов моих всю округу. Был официально объявлен сезон «охоты на гусара»! Неэтичность и бестактность сего поступка буквально поставила нас в тупик, развенчивая миф о хорошем воспитании Европы. Мало им падения Москвы, мало разорённых деревень, мало отсутствия русской армии, они ещё хотят взять и наказать скромного гусарского подполковника за совершеннейшие невинные шалости! Сия неучтивость глубоко и больно нас обидела…

Бедряга, Бекетов и Макаров утешали меня, как могли, но что они могли в полевых условиях?! Водка кончилась, сухари приелись, когда был в бане – не помню, рестораций в обозримом пространстве нет, пойти по бабам – мужики не так поймут и отметелят…

– Ну, тогда, может, возьмём шампанского и к цыганам? – неуверенно предложил всё тот же Бедряга, и я посмотрел на вахмистра, как на чирей на пояснице:

– Мон шер, ну откуда, к лешему, в лесу под Вязьмой окажутся цыгане? Или прикажете донских казаков в юбки переодевать… Так ведь не согласятся, черти!

– А мы их спрашивать будем! – сурово набычился Бекетов.

Я на мгновение припомнил странную историю с грибным пирогом и отрицательно помотал головой:

– Нет, надо избрать твёрдую линию поведения ввиду близкого расположения неприятеля. Предлагаю три позиции. Мы расходимся по домам и возвращаемся только тогда, когда французам надоест нас искать.

– Недурственно, – признали офицеры мои, хихикая и представляя наполеоновских солдат, аукающих в пустом лесу, где нас уже нет, а злой лесник – есть.

– Второе, мы движемся впереди противника, изматывая его долгими переходами по труднопроходимым местам. Когда французы устанут и промочат ноги, заразить их всех эпидемией гриппа и ждать в уголке, пока сами передохнут.

– Верно, а всем нашим марлевые повязки на нос! – значимо кивнув, поддержал Макаров. (Поручик славился тем, что его троюродный брат был коротко знаком с лекарем самого Раевского.)

– Или вот ещё, скрыться за сеновалом, а к губернатору подослать, вон… хотя бы Храповицкого! Пусть майор переоденется мужиком и подобно Сусанину заведёт неприятеля в столь густую чащобу, что тот там и сгинет. За сей подвиг мы примерно похлопочем пред государем и передадим родственникам героя «Аннушку» на шею…

– Знаешь, куда себе эту «Аннушку» засунь… добрый Денис Васильевич, – почему-то обиделся эгоистичный улан.

– Экий ты горячий, – примиряюще улыбнулся я. – Да никто не просит тебя и смерть сусанинскую принимать, заблудил французов – и домой! В смысле, то есть… я хотел сказать…

– Сам с французами блуди! – взвился недослушавший Храповицкий. – И ежели мне тут, сей же момент, не принесут извинения по всей форме – немедля стреляться!

– Негоже офицерам русским в тяжёлый для Родины час дуэли чести устраивать, – нравоучительно заявил я, ловко треснув его кулаком в ухо. – В партизанской войне должно принимать обычаи и ухватки простонародные. А вот выходи на кулачки!

– Смилуйтесь, господа! – взвыл бедный Бедряга, впихиваясь меж нами. – Да полно вам, поцелуйтесь и забудьте! Ну так поедемте же к цыганам?!

– К каким цыганам, чёрт тебя дери?! – на два голоса взревели мы с майором, всё ещё держа друг друга за грудки.

– Да ясно – к каким, вон же табор за селом! Там и огни, и кибитки стоят, а где цыгане, там гитары, самогон и пляски до утра. Поехали, а?!

Всё ещё дуясь и мстительно показывая мне средний палец, Храповицкий (отходчивая душа!) плюнул и согласился. Всем кагалом мы – казаки, гусары, добровольцы и те, кого не спрашивали, – уверенным маршем двинулись в обход села Знаменского, туда, где в сиреневой дымке горели высокие костры и слышались знакомые до боли звуки цыганской скрипки. Бедряга не соврал, в пойме реки действительно разбил стан большущий табор. Мало не пятьдесят кибиток широким полукругом охватывали заливной луг. Чуть поодаль паслись стреноженные кони, над огнём уже ароматно дымились котлы, и гостеприимные ромалы, обливаясь слезами радости, приняли нашу партию. Мои молодцы, памятуя строжайший приказ, и капли спиртного в рот не брали, но съели весь суп и овощи, взамен щедро угостив босоногих цыганят орешками. А уж после ужина и пошло настоящее веселье! Эх, слышали бы вы, с каким чувством поют цыгане на голодный желудок…