— И я согласен! — быстро сказал он и схватился за свой карман… — И я дам сто тысяч!

Дезире насмешливо улыбнулся. В мальчишке Бахе он не видел теперь достойного соперника.

— Я первый согласился… Вам, Бах, не мешало бы идти спать. Вас няня ждет.

— Я не сплю с нянями. Мне, Дезире, ваше лицо не слишком нравится. Оно слишком напрашивается на пощечину! Даю сто десять тысяч!

— Даю сто двадцать!..

Дезире украл у дяди ровно сто двадцать тысяч.

Сези, пьяный, пожирающий своими глазами Ильку, как змея — кролика, вдруг встал и подошел к Баху и Дезире.

— Вы… вы… соглашаетесь? — забормотал он. — Вы с ума сошли! Вы… вы… с ума сошли, мальчишки! Сто тысяч! Ха-ха-ха! Pardon, mademoiselle, но все-таки… согласитесь сами…

— Даю сто двадцать! — повторил Дезире.

— Даю сто двадцать! — сказал мальчишка Бах и захохотал. — Даю сию минуту наличными деньгами!

Сези пошатнулся. Он не хотел верить своим ушам. Неужели найдутся такие дураки, которые купят за сто тысяч женщину, которую он во всякое время мог бы купить за пять тысяч? И неужели ее купит… не он?

— Это невозможно! — закричал он.

— Даю и я сто двадцать! — сказал подошедший четвертый мужчина. Это был рослый, здоровый помещик Арко из окрестностей Марсейля, очень богатый человек. Ему ничего не стоило бросить к ногам девчонки сотню тысяч. Недавно он лишился жены и единственного сына и теперь заливает свое горе вином и покупною любовью.

— И я согласен! — сказал серб Ботич, выдававший себя за секретаря какого-то посольства и прокучивавший ежедневно массы денег.

Сези принялся перелистывать свою записную книжку, записывать что-то, высчитывать. Карандаш так и ходил по бумаге.

— С какой же стати, господа? — бормотал он. — Неужели у вас деньги так дешевы? Почему же непременно сто двадцать, а не ровно сто? Тридцать… шестьсот… Почему же не ровно сто?

— Сто двадцать пять! — крикнул Бах, победоносно глядя на своих соперников.

— Согласен! — крикнул Сези. — Согласен! И я согласен, говорят вам!

— Я не хочу вашей прибавки, — сказала Илька Баху. — Возьмите свои пять тысяч назад. Я согласна и на сто двадцать… Только, господа, не всех… Один кто-нибудь… А кто же именно?

— Я, — сказал драгун. — Я первый дал свое согласие…

— Это пустяки! — заговорили другие. — Пустяки! Не всё ли равно, первый или второй?

— Это пустяки, — сказала Илька. — Как же быть, господа? Все вы одинаково мне нравитесь… Все вы милы, любезны… Все вы одинаково меня любите… Как быть?

— Бросить жребий! — предложил молодой человек, не принимавший участия в купле и с завистью поглядывавший на покупателей…

— Хорошо, бросим жребий, — согласилась Илька. — Согласны, господа?

— Согласны! — сказали все, кроме драгуна, который сидел на подоконнике и безжалостно грыз свою большую нижнюю губу.

— Итак, господа, пишем билетики… Тот, которому попадется билет с моим именем, тот получает меня. Папа Цвибуш, пиши билеты!

Послушный, как всегда, папа Цвибуш полез в карман своего нового фрака и достал оттуда лист бумаги. Бумага была изрезана на квадратики и на одном из квадратиков было написано «Илька».

— Кладите, господа, на стол деньги! — предложила Илька. — Билеты готовы!

— По скольку нам класть? — спросил Бах. — Сколько нас? Восемь? Сто двадцать, деленные на восемь, будет… будет…

— Кладите каждый по сто двадцать тысяч! — сказала Илька.

— По скольку?

— По сто двадцать тысяч!

— Вы плохо знаете арифметику, моя дорогая! — сказал серб. — Или вы шутите?

— По сто двадцать тысяч… Иначе я не могу, — сказала Илька.

Мужчины молча отошли от Ильки и сели за стол. Они были возмущены. Сези начал браниться и искать шляпу.

— Это уж будет надувательство! — сказал он. — Это называется шулерничеством! Пользоваться тем, что у нас, дураков, пьяных ослов, взбудоражена кровь!?

— Я не даю ни одного сантима! — сказал Бах.

— Я не требую, — сказала Илька. — Однако же пора ехать домой… Ты готов, папа Цвибуш? Едем! Спрячь на память билеты.

— Прощайте! — сказали мужчины. — Поезжайте к себе в Венгрию и ищите там себе дураков, которые дадут вам миллион! Ведь вы хотите миллион? Поймите вы это, чудачка! За миллион можно купить весь Париж! Прощайте!..

Но всесильная страсть взяла свое… Когда Илька подала каждому свою горячую руку, когда она сумела сказать каждому на прощанье несколько теплых слов и спела «последнюю» песню, страсть достигла апогея…

В пять часов первый попавшийся навстречу официант вынимал из шляпы Баха бумажные квадратики… Когда взяты были все квадраты и развернуты, из всех мужских грудей вырвался смех. Этот смех был смехом отчаяния, смехом над безумством и сумасшествием судьбы.

Билет с именем «Илька» попался лионскому фабриканту, старому Марку Лувреру. Марк Луврер положил свои сто двадцать тысяч «шутя» и мог бы довольствоваться одним только поцелуем!

Был морозный декабрьский вечер. На небе мерцали первые звездочки и плавала холодная луна. В воздухе было тихо — ни одного движения, ни одного звука.

Артур фон Зайниц шел по большой просеке «обедать». Шел он из часовни св. Франциска, где полчаса тому назад простился до следующего дня с Терезой Гольдауген. Зайдя по обыкновению в домик лесничего, он спросил письма. Блаухер дала ему два конверта: один очень большой, другой очень маленький. Маленький был из Парижа от Ильки. Зайниц не стал читать это письмо и сунул его в карман. Он знал его содержание: «Я люблю вас!» Новее и умнее этого Илька ничего не могла бы придумать. Адрес на большом был написан рукою Пельцера. Зайниц сунул бы и это письмо, если бы ему не бросилась в глаза надпись: «Ценные бумаги». Артур подумал и распечатал этот конверт. В нем нашел он завещание матери. Он начал читать это завещание. Чем более он углублялся в чтение бумаги, внизу которой когда-то подписалась дорогая, лелеявшая барона рука, тем удивленнее делалось его лицо. Мать завещала в его пользу всё и ничего в пользу сестры… Но к чему же Пельцеры прислали ему это завещание?

«Ага! — подумал он. — Покаялись! Давно бы так…»

Имение матери было невелико. Оно давало дохода не более десяти тысяч талеров в год. Но и такой сумме рад был Артур. И такую сумму ему приятно было вырвать из когтей скряги Пельцера, который готов из-за талера сделать какую угодно подлость.

Артур попросил у Блаухер бумаги и, сев на стол, написал Пельцеру письмо. Он написал, что завещание получено и что желательно было бы знать, какая судьба постигла те деньги, которые получались до сих пор с имения, завещанного ему матерью? Письмо было отдано фрау Блаухер, которая на другой день и отослала его на почтовую станцию. Через неделю был получен от Пельцера ответ. Ответ был довольно странный и загадочный: «Ничего я не знаю, — писал Пельцер. — Не знаю ни завещания, ни денег. Оставьте нас в покое…»

— Что это значит? — спросил себя Артур, прочитав ответ. — Довольно странно! Или он раскаивается, что прислал мне завещание? Гм… Постой же, коли так!

И Артур на другой день после получения ответа отправился в город и протестовал там завещание. Загорелся процесс.

Артур стал часто отлучаться в город. Он ездил сначала в суд, а потом к своему адвокату. Терезе часто приходилось сидеть одной в часовне св. Франциска и томиться ожиданием и скукой. Она сидела в часовне, глядела на страшные глаза св. Франциска и прислушивалась к шуму ветра… Какое счастье начинало светиться в ее глазах, когда в шуме вне часовни можно было различить шаги барона, и как мертвенно-бледна была она, когда поздно вечером выходила из часовни, не повидавшись с ним! Он приходил в часовню только подразнить ее, посквернословить, похохотать… Тереза с нетерпением ждала весны, когда опять можно будет сходиться под открытым небом.

Но весна принесла ей с собой несчастье…

Было тихое, теплое, весеннее «послеобеда».

Тереза сидела у «Бронзового оленя» и ожидала Артура. Она сидела на молодой, только что показавшейся травке и прислушивалась к шуму ручейка, который журчал невдалеке от нее… Солнце приятно грело ее красивые плечи.