На бедность Хоф-дама не жаловалась, благодаря учрежденным специально для нее двум персональным пенсиям; когда-то она служила у двух принцесс, и обеих пережила. Прежние знакомцы — дипломаты, сановники — являлись к ней за туалетом, в зеркалах старинного трельяжа, и, вкушая по чуть-чуть от всяческих бульонов и отваров, имеющих целью сохранить давно уже увядшую красоту, она царила на ежедневном своем маленьком празднике и заодно пересказывала призрачным своим гостям последние городские сплетни.
Началась история эта весной, когда в одно из воскресений, выглянув по привычке в окно, Хоф-дама увидела нечто экстраординарное. По улице шел Лейтенант, но как он шел! Весна как будто добралась и до него, и свежая листва преобразила его совершенно. Новенькая, последнего фасона шляпа с настоящим пером вместо убогой шерстяной метелки, сверкающая шпага с гардой, с иголочки, зауженный к низу мундир, укороченные жилетные кармашки и новые же черные бархатные панталоны — провозгласили в мировой истории новый период. Чуть времени спустя Лейтенант ворвался к ней в комнату и с порога отрапортовал: «Дорогая кузина, сегодня в город приезжает Майоратс-херр, мать его умерла, а ему самому какой-то медиум посоветовал переехать в наши палестины, ибо здесь-то, мол, и обретет он наконец покой и излечится от страшной лихорадки, совершенно его измучившей. И вы представьте себе: молодой человек, по словам его покойной матушки, питает к майорат-хаусу явное отвращение, он хочет поселиться у меня, навсегда, и просил подготовить для него подходящую комнату, а для покрытия расходов передал мне весьма изрядную сумму денег. Однако домишко мой, сдается мне, вряд ли подойдет для этакого барчука, он ведь богат, а значит избалован; к сожалению в нашей большой семье царят законы совершенно кошачьи: первенца кормят, холят и лелеют, а младших его братишек и сестренок суют в помойное ведро головою вниз, и все дела». — «Но ведь однажды вы и сами чуть было не заполучили майорат,» — сказала Хоф-дама. «Да уж, — отозвался Лейтенант, — мне было тогда лет тридцать, а дядюшке моему — шестьдесят, а детей у него не было. И взбрело же ему в голову жениться еще раз, и на молоденькой. Тем лучше, подумал я, она-то его насмерть и уездит. Но обернулось к худшему; он, конечно, вскорости помер, однако жена его незадолго до этого успела-таки родить ему сына, нынешнего майоратс-херра, а я остался с носом!» — «Но если молодой человек, не дай Бог, умрет вдруг, владельцем майората станете вы, — сказала Статс-дама тоном совершенно спокойным, — умирают старики, они умирать обязаны, но случается умирать и молодым». — «Как на грех, — отозвался Лейтенант, — и священник говорил о том же в сегодняшней проповеди». — «А что пели? — спросила Хоф-дама, — скажите мне, я тоже буду молиться сегодня». Лейтенант напел первые несколько тактов; пела она тихо, он слушал, расчесывал пуделя, и на губах его играла счастливая улыбка. Когда он поднялся, чтобы откланяться, Хоф-дама взяла с него слово: как только молодой человек прибудет в город, представить ей его незамедлительно.
Когда Лейтенант вернулся домой, навстречу ему вышел высокий бледный молодой человек, одетый по фасону, которого видеть Лейтенанту до сих пор не доводилось; волосы его в некоем фантастическом беспорядке зачесаны были наверх, возле ушей оставлены были тонкие локоны, полукругом, a la Фигаро. Сзади волосы были забраны в тяжелый тупей. Полосатый сюртук с роскошными стальными пуговицами и большие серебряные пряжки на туфлях говорили о том, что Майоратс-херр человек состоятельный. Лейтенант с покойной ныне матушкой его состоял в переписке, а потому молодой человек сразу его узнал, и тут же принялся объяснять, как он устал, что ехал он день и ночь на курьерских, что кузенов дом ему очень понравился, и что единственное, о чем он просит — сдать ему пару просторных комнат, окнами на вон тот переулок; он бы туда и выходить не стал, впрочем, нет, стал бы, но лишь изредка, так полюбилась ему эта крохотная улочка. Кузен охотно предоставил ему плохонькие две комнатенки с видом на Юденгассе, и сразу же хотел распорядиться, чтоб слепые, с выгоревшими на солнце филенками окошки выставили и заменили их на новые, с большими стеклами. «Дорогой мой господин Кузен! — воскликнул тут Майоратс-херр. — Прошу вас, оставьте все, как есть, эти тусклые стекла мне в радость; видите ли, там есть одно прозрачное местечко, и сквозь него мне видна на той стороне улицы комната одной девушки, удивительно похожей — манерою двигаться, выражением лица — на покойную мою матушку, а она при том не видит меня, и не знает, что я за ней наблюдаю». — «Ага, понимаю, — сказал, чуть замявшись, Кузен. Он прошелся взад-вперед по комнате, заправил в нос понюшку табаку, чихнул и тоном задумчивым, но хладнокровным произнес, — Это Шикзельхен». — «Судьба, моя судьба?» — спросил встревожено Майоратс-херр. «Если вам так будет угодно, хм, Шикзальхен, Судьбинушка, не так ли? — но если попросту, это молоденькая еврейка, зовут ее Эстер, и у нее там, внизу, в переулке, свой магазинчик; очень, кстати, образованная особа, отец ее был барышник и делал неплохие деньги — так она объездила с ним вместе все большие города, принимала у себя всяких тамошних знатных господ; кроме того, она свободно изъясняется на всех иностранных языках, и когда она приехала в наш город и поселилась здесь, в здешней грязи, вместе с мачехою своею, Фасти, и с ее детьми, это, доложу вам, было событие. Она ведь отцу своему была неплохою вывеской, привлекала, так сказать, солидных клиентов. И дела шли неплохо, до тех пор, покуда один из партнеров отца не сбежал с большою суммой денег. Старик от этого удара оправиться так и не смог, и вскоре умер. Дочери своей от первого брака, этой самой Эстер, он оставил небольшой капитал, так, чтобы она смогла до самой смерти прожить независимо от мачехи, и чтобы старая Фасти не наложила на деньги лапу». — «Но ведь это ужасно, — вскричал тут Майоратс-херр, — два человеческих существа, которые ненавидят, которые презирают друг друга, и под одною крышей! Я ведь уже видел старую Фасти в окошко — жуткое лицо!» — «Да нет, — ответил Кузен, — они совсем неплохо уживаются вместе. У каждой есть своя лавчонка, своя квартира». — «Я хочу помочь ей заработать немного денег, — сказал Майоратс-херр, — Здесь, кажется, много живет евреев». — «Никто, кроме евреев, здесь, почитай, и не живет. Это Юденгассе, вот они здесь и копошатся, что твои муравьи; с утра до вечера продают, покупают, перепродают, скандалят, устраивают сцены, всё хлопочут в поте лица о хлебе насущном; ну, да ничего, скоро им все это запретят, скоро выйдет указ, они и носа на улицу высунуть не посмеют; тьфу, тьфу, черт с ними со всеми, и с дьявольской ихней верой». — «Нет-нет, милый Кузен, вы ошибаетесь, — сказал Майоратс-херр и схватил его за руку. — Если б вы видели сами, что показывал мне в Париже мой медиум, то ни стали бы записывать Дьявола в отцы какой угодно веры; нет, уверяю вас, Князь Тьмы враг всякой веры! Любая вера идет от Бога, и потому истинна, и я клянусь вам, что даже и языческие боги, к коим привыкли мы относиться с насмешкою как к достойным жалости предрассудкам неразвитых умов, еще и теперь продолжают жить; конечно, у них нет прежней их силы, но властью они обладают немного большей, нежели простые смертные, и я бы не осмелился говорить дурно ни о каких богах. Я сам их видел, всех, второй своею, духовной парой глаз, и даже говорил с ними». — «Да уж, черт меня подери, удивили, так удивили, — воскликнул Кузен, — сумей мы с вами показать все это кое-кому из высокопоставленных здешних господ, мы имели бы при дворе вес необычайный». — «Нет, дорогой Кузен, ничего не выйдет, — ответил Майоратс-херр серьезно, — к подобным сеансам нужно очень долго готовиться, целые годы, в противном случае при первой же встрече человек и дух, явившийся ему, так напугают друг друга, что смертное человеческое тело не в состоянии будет вынести и нескольких секунд. Даже и те, кто проник в мир духов и вроде бы вернулся живым, как я, например, долго не живут, им просто не позволят жить долго. Матушка моя о том знала, и потому так переживала за меня перед смертью. Она ведь вела все наши дела, покуда я учился и набирался опыта. Вряд ли кто использовал свободное время с такою пользой, как я; приложивши все мои силы, я достиг таких глубин, до которых немногим суждено было добраться. Но матушка моя умерла, и к горю моему добавились вдруг заботы, о коих я и понятия прежде не имел, я был настолько подавлен, настолько выбит из привычной колеи, что чудом только не сошел с ума. Я хотел было взять себя в руки и ради низменного пожертвовать высоким; но тут страдания вконец подорвали мое здоровье. Одна ясновидящая сказала мне, что здесь, у вас, Кузен, я обрету покой; у вас редкая способность к жизни практической, доверь я вам свое состояние, и вы путем обычных ваших операций утроите его. Ах, Кузен, освободите меня от бремени денег, от бремени быть богатым, наслаждайтесь богатством сами, а мне ведь нужно совсем немного; на случай же, если я снова смогу совладать с Духом Земли, и если в доме моем появятся дети, мои наследники, я оставлю вам половину доходов моих и возложу заботы обо всем необходимом». При этих словах две чистые слезы выкатились из глаз молодого человека, в глазах же Кузена, пристально, из-под вздернутых бровей глядевших на Майоратс-херра, удивление боролось с желанием поверить в несбыточную мечту. Майоратс-херр помедлил и решил изменить тему разговора: «Вы знаете, я сегодня гулял по главной вашей улице — столько новых впечатлений, столько надежд подарил мне этот город, ведь здесь начнется новый круг моей жизни — и видел там, на улице, странных, изможденных людей, буквально высохших от нескончаемых судебных дрязг, им едва хватало сил доплестись до кафе; злобные мелкие бесы буквально висели у них на полах сюртуков, тянули их назад, и все совали им под нос какие-то кассации и ходатайства. Был там, кажется, и мой отец, он все занят одним бесконечным конкурс-процессом, все участники которого давным-давно уже померли. Прошу вас, дорогой Кузен, возьмите все в свои руки, вы-то хоть душу отведете, а я, право же, слишком слаб». — «Позвольте, — воскликнул Кузен, — туда, к Воротам, в тамошние кафе ходят по воскресеньям судейские — советники, писцы, заседатели — и с ними их жены и дети». — «Вот и извозчик тоже сказал мне, что это детишки тянут их за полы, — продолжил Майоратс-херр, — но у подобных людей, у людей столь убогих не может быть детей; нет, это маленькие злые духи, которым поручено терзать их за нерадивость. Дорогой мой Кузен! Окажите услугу покойному моему отцу, вашему дяде, несчастной сей душе!»
