А первым-наперво — тварь поганую, белесую. Стервищу нарисованную. С которой началось.

Второй ветер. Закатный.

… В старинной избе открываются двустворчатые шкапы, раззявливают пасть сундуки с высокой, горбом, расписной крышкой. Вытекают на волю белые, чистые холсты, тонкие, крестом расшитые полотна, легчайшие невесомые кисеи. Тянутся долгим облаком по небу, туманом в лесных распадках, искрасна-алой, исчерна-темной троецветной радугой над речной водой, пеленальной лентой-свивальником, тугим вервием, смертной петлею-удавкой над дремучим лесом. Защитить. Покарать. Спасти.

Третий ветер. Восходный.

…Самовила отворяет изнутри слепые глаза, нарисованные свои глаза, растворяет алые губы — чужой, родимой кровью полные губы, — невидимой для смертных рукой проводит по долгим вороным волосам, по белоснежной венчальной рубахе. Лишь до пояса она проявлена, да ладно, всё равно есть. Делает первый шаг с малого холста на великую землю. Жестка необутым ножкам беломраморная земля, деревянная земля, стылой каменной смолой крытая земля. Только вот за дареную кровь, за теплую плоть, за черноту и белизну от Бога заповедано платить. За любое добро, пускай и нечаянное, давать надобно полную цену.

Четвертый ветер. Южный.

…В полутемной палате Сергей чуть поворачивает голову, языком отстраняет в угол рта кислородный рожок. Перед глазами туман — а кто это белый в радужном ореоле? Невиданно расцветшее дерево за окном? Сестричка милосердная? Или та, что здесь всегда… он мается, вспоминая имя. Не Галина. Не Антоша. Не… не Радичка. Хотя вроде как-то так…

Милая. Распрекрасная.

И его застывшие до полусмерти губы сами собой выговаривают конец древней былички:

«Ночь глуха и неукладиста,

Не сноровиста, не ласкова.

Как моя-то лада в ней во гроб легла,

А моя забавушка — в осинов гроб,

Белой ризою укутана:

Во главах ее да чёрен плат,

А в ногах ее да светел нож,

Алый цвет-то да на сладких устах,

На устах-то да на сахарныих».

Антонида вздрагивает от жестокого озноба. Распрямляется.

Ржавый, весь в засохшей крови и тине, мастихин летит в болотную осоку.

«Что я делаю… Что я здесь делаю? Я ведь утонула тогда. Я должна спать под этой самой осокой, в самом глубоком омуте, на самом мягком мху — кукушкином льне, и прясть его вместе с другими русалками… моими посестрами-самовилами… И в невиданной красы бабкины наряды рядиться…»

«Мир-покой тебе, зазнобушке,

Сладкий сон тебе, голубушке

И свиданьице бессмертное,

Любованьице во веки веков»,

— до самого конца прошептывает Сергей и говорит уже во весь свой новый, молодой голос:

— Айдан. Это ведь ты рядом?

© Мудрая Татьяна Алексеевна