— Когда как, малыш, когда как. Но если вы с сестрой хотите отойти от впечатлений, то весь пол величиной аж в десять татами к вашим услугам. А мы трое пока еще малость пообщаемся. Правда, Бьёрнстерн? Бывший живой клинок и побывавший а переделках боевой цеп — отличная пара.

— Бывший? — туповато спросил я.

— Из-за моей пресветлой супруги, — пояснил Даниль. — Десятка мечей по ее наущению в тебе убила в тебе это напрочь. Но ты не унывай, коллега: тебе и без того ничего смертоубойного в голову не приходило отродясь.

Он слегка подтасовывал карты: не приходило — это одно, а насчет сделать — совсем другое. Какой я тогда королевский защитник, если ни разу не пришлось пить кровь какой-нибудь сволочи!

— Если лунный день идет в придачу к солнечному, так, наверное, и ночная радуга имеется? — сказал я, пока мы огибали стену домика.

— Безусловно. Ты же видел ее, — ответил Даниль. — Через все небо полыхала.

Нет, в этих местах все были помешаны на дольче фарниенте, сиесте и прочих видах бездеятельности: на задворках домика висел гамак. Причем не провисшая до земли сетка, а широкий толстый матрас на цепях.

— Садитесь сюда, Бьярни, — предложила Тергата. — От земли из-за этих ледяных осколков холодом тянет.

И сама устроилась по левую мою сторону. По правую у меня был Даниль.

— Ну что, мой медведик, расскажете нам одну из тех мифических историй, которыми вы напичканы, или они уже кончились? — спросил Даниль.

— Они были такие красивые — прямо флорентийская мозаика. К тому же Бьярни так щедро их сеял направо и налево, — ответила Тергата вместо меня, — что неблагодарным было бы требовать от него чего-то еще. Может быть, теперь я вам кое-что поведаю, мужчины, тем более окрестный колорит способствует. К тому же в последнее время мальчику платили за россказни такими же россказнями.

И начала — снова обыденным тоном и вроде как о такой обыденности…

Огняник

Молодая женщина сгрузила свою котомку у покосившихся ворот и стала пытать ржавый висячий замок ключом, что висел на потертом шейном гайтане. Все ее движения, все вещи, которые окружали ее, были нарочито неловкие, старомодные, дряхлые, будто она хотела заклясть ими само время. Не элегантный рюкзачок, подаренный на позапрошлый день рождения, — но та самострочная поделка, что бросил наземь покойный муж, отправляясь в город налегке. Не брючный костюм успешной бизнес-леди, а шерстяная, вся в складках, юбка, жакет в талию и платок, скрученный в тугой жгут и повязанный поверх кос. То памятное, что осталось от матери, да и самой матерью сохранялось лишь по чистой ностальгии.

А уж ключ! Копию этого чудища отказывались делать еще десять лет назад: длиной в ладонь, с многоступенчатой, как космический корабль, бороздкой, он так и оставался в единственном экземпляре. Это притом что на замок никто не покушался даже в эпоху тотального воровства. Старый, из грубого чугуна — чем снять, проще поверх калитки сигануть.

Так она и поступила, благо ловкость осталась девичья.

Открыла изнутри засов, соединивший два куска гнилой ограды, прошла по замусоренной мхом и грибами-дождевиками тропке, что вилась под зарослями бурьяна и одичавшей малины, по пути потрогала одинокий, весь в парше, яблоневый ствол — и оказалась лицом к лицу с домом. Ах, наш общий семейный угол — дряхлое прибежище летних времен! Совсем прежний, если не вглядываться. Даже удивительно после стольких лет и после унылой шеренги брошенных элитных особняков, которую она видела по дороге со станции. Конечно, перила завалились, но крыльцо даже не подгнило — на цементные блоки ставили. Как хорошо было тут сидеть с книжкой или миской земляники на коленях! Или с ними обеими. Окна не побиты, и сквозь мутное стекло видны щиты, которыми окна были заложены изнутри. Дикий виноград, когда-то еле живой, разросся узловатыми плетьми — последние годы всё растительное так и прёт, как из квашни с хорошо расстоявшимся тестом. Тропинка ведь по голому месту шла. И эти люпины шеренгой перед фасадом, все сплошь фиолетовые, как назло. Вырождаются без ухода, как ей говорили.

Вдова решительно поднялась на ступеньки, вынула маленький блестящий ключ с фигурной бородкой и отперла дверь на веранду. Прошло точно по маслу, подумала она. А ведь двойные створки что ни год опускались, приходилось без конца подпиливать снизу.

Внутри хлам и дрязг, ватную обивку зимней двери, что ведет в теплое помещение, пообъели мыши, этажерка — винтажная, с резными столбиками, — одной ножкой провалилась в гнилой пол. Снова достаётся ключ, английский замок опять поддаётся без малейшего сопротивления, и женщина оказывается в комнатушке, которую можно назвать столовой. Хотя семейное название было — кухня. Здесь, на столе, вписанном в стены, как квадратура круга, резали овощи и провертывали мясо, ломали надвое краюху черного хлеба и макали горбушку в мёд. Под умывальником мыли посуду, складывая на тумбочку, — внутри последней коварно затаилось вонючее помойное ведро — или на трухлявый венский стул.

Из кухни два открытых дверных проёма ведут — один к зеву, другой прямо к плите большой голландки. Чтобы печь исправно готовила еду, ее саму приходилось кормить досыта. Вот и сейчас женщина видит, что на обитом железными полосами куске пола перед печной дверцей стоит чугунная корзина с дровами, а рядом — кочерга с тяжелой бронзовой рукоятью и такой же совок.

Женщина только сейчас ощущает, как продрогла: лето холодное — год от года всё холодней — и насквозь сырое. Однако прежде чем растопить голландку, надо залезть на стул и открыть вьюшку в трубе — прямо над плитой с двумя конфорками. Крышка вся в чернющей саже и пачкает непривычные пальцы. Когда женщина слезает вниз и открывает малую дверцу поддувала, оказывается, что там полно золы — хрупкие серебристо-серые хлопья, которые приходится выгребать в ведро.

Наконец, дрова загружены, подожжён для затравки клочок старой газеты, робкое пламя лижет сначала слова — «тягой к аскетизму… возврат к идеалам сельской и загородной… апатия» — потом нащепанные ножом лучинки и, наконец, почуяв исправную тягу, весёлым флажком перекидывается на сухие, хорошо выдержанные дрова.

— Так только насчет коньяка говорят — «выдержанный», — вслух думает она. — Или о человеке.

И садится на корточки перед открытым огнем.

Щедрое березовое тепло понемногу заставляет ее раздеться из всего вдовьего и вороньего — сменные одёжки она успела найти в огромном, на полкомнаты, дубовом шкафу. Голубое ситцевое платьишко, что выгорело до неразличимости рисунка на нем, синюю кофту с роскошными янтарного цвета пуговицами, мягкие туфли, чуть тронутые плесенью, но сухие.

Пока она справлялась с ними — потолстела, детушка, раздалась в боках от своей конторской, то бишь офисной жизни, приговаривает некто в ней едким старушечьим голоском — огонь в печи развеселился, начал прыгать и стрелять в пол угольками. Только успевай бить по ним кочергой…

В этот момент во внешнюю дверь что-то тихонько поскреблось и стукнуло — будто когтем.

Женщина вышла, накинув поверх кофты платок.

На пороге стоял мужчина.

— Здравствуйте. Я, собственно, сосед ваш.

— Очень приятно, — машинально пробормотала она. Какие тут соседи — дома насквозь пустые, а на другой стороне улицы лес. Ну, лесопарк бывший, разницы-то сейчас…

Молодое смугловатое лицо, долгие волосы будто пылью присыпаны и собраны сзади в пучок. Черноглаз и чернобров, в плечах, правда, узковат и роста небольшого — таких она почему-то не боится, будь они хоть какие айкидошники и каратисты.

Да, она не боится. Не боится. Ибо не отнимешь того, чего нет, будь то положение в несуществующем обществе, работа, семья, дети… сама жизнь.

— Я, собственно, вот зачем. У вас тут медного лома не найдется?

— Вот кочерга только. Тяжелая. Не подойдет? — инструмент в одну секунду поворачивается к антагонисту боевой частью. Он смеется:

— Я о вторсырье думал. Бронза тоже неплоха.

— Не думала, что пункты приёма цветных металлов еще водятся на этой грешной земле, — отбривает она.