— Значит, никогда нам не встретиться? — в печали спросила девушка.

— Нет, почему же? Един будет для нас обоюдный наш путь, и на нем будем мы чувствовать тепло шагов друг друга. Когда тень моя падет на твоё милое лицо или когда ты загородишь меня от земли, это будет встречей. И всякий раз, посылая на землю отражение своё в каплях воды, распыляясь многоцветными искрами в струе или мерцая сквозь туман, я буду дарить тебе еще одну радугу.

— Да будет так! — улыбнулась Ируйн.

Солнечный Кугуар взошел на небо по крутой дуге, а она осталась его ждать. Кондла же вернулся на свой коракль и отправился назад, в Ирландию, к матери своей Айфе и мужу ее Фергусу. Там принял он из рук Фергуса боевое оружие, и рассказывают, что среди этого оружия был меч по имени Каладболг, что как радуга светился в воздухе, когда его поднимали, чтобы сразить неприятеля, оттого что сам был радугой, отлитой в светлом железе. А может статься, вовсе и не так это было. Также рассказывают, что, изредка появляясь на земле, становится Ирусан львом с ликом человека или медведем с золотистой шкурой — Ортос или Арктос называют этого медведя. А Ируйн на земле обращается в белую сову, и тогда кличут ее Финдабайр или Гуинивир.

И еще говорят, что со временем появились пятна и на чистейшей Луне — и что это не кролик, похитивший траву бессмертия, и не враждующие братья, а просто маленькие лунные котята, что родятся после каждого затмения, солнечного или лунного. Иногда они спускаются по радуге сюда, к нам, и здесь вырастают в котов и кошек — совсем обыкновенных с виду, только что очень умных, своенравных и преданных тому человеку, который их от души полюбит».

Так говорил мой дед Бран, и было это более чем правдой.

— Какая прекрасная история! — воскликнул Ра-Гарахути. — А знаете ли вы, Странники, что в моем имени и моих делах тоже заключено солнце? Оттого называют меня Солнечным, или Золотым Человекозверем. Теперь получил я подругу из живого серебра.

И в самом деле, фигурка в руках Бьярни начала расти и грациозно извиваться, в самом деле как живая кошка. Наверное, она стала жечь ему ладонь, потому что он выпустил ее на песок. И уже сильно подросшая кошка подошла к лапам сфинкса, пробежала вглубь и удобно устроилась на его груди.

— А теперь я должен отдарить вас, — сказал сфинкс. — Знаете ли вы, что всё высшее жреческое знание пришло в наши края из великой страны, что теперь подо льдом? И что ни один кладбищенский вор и расхититель гробниц так и не сумел на него посягнуть? Милая супруга сердца моего, открой дверцу, рядом с которой ты лежишь, и позови.

Как ни удивительно, пума оказалась способна на членораздельную речь. Теперь я думаю, что как у живых деревьев, так и у разумных животных отроду был свой язык, причем не только звуковой, но и мысленный.

И вот она лишь коснулась передними лапами узорного камня и мелодично промяукала во внутреннюю темноту:

— Да предстанет перед Великим Радужный Меч из дальней страны!

Из глубины вышла юная девушка, светлокожая и темнокосая, в полупрозрачной юбке с поясом и широком египетском ожерелье на узких плечах. В протянутых руках она несла прямой клинок, заключенный в простые ножны из выделанных бычьих шкур.

— Сам Меч Праотцев священен, и ножны его священны тоже, — сказал нам сфинкс. — Лежали они в пирамиде и редко выходили оттуда, а если путешествовали в иные края, то ради чести и славы — и никогда не возвращались без них. Оттого никогда не притупляется острота клинка и не теряют силы узоры, что проступают на ножнах. Возьмите его и несите дальше.

— Но сначала мы накормим гостей, отец? — спросила девушка.

— Разумеется, о дитя Львов, милая Серена! — подхватил Христофор. — Ибо соблюдается у нас, мужчин, закон под названием мурувва, что обязывает нас к следующим добродетелям: щедрости и гостеприимству, отваге и смелости, терпению и честности, верности и преданности. А также способствует соблюдение правил муруввы нашим доблести и великодушию, щедрости, умению любить и веселиться, красноречию и верности любому сказанному слову.

— Прекрасно это, — ответила ему девушка. — Но не лучше ли дать нашим гостям утолить голод чем-то посытнее, а жажду — чем-то покрепче слов?

И тут же нас потащили под ближайшую крышу, усадили на обшитые мягкой кожей табуреты, расстелили на земляном полу пестрые скатерти и стали потчевать. По-моему, раньше это называлось «кускус», делалось из молотой пшеницы и составляло львиную долю местного рациона. Не уверен, однако, что местные львы и прочие кошки этим в самом деле питались. Запивали мы пшеничную кашу сильно разбавленным и напитком из дикого меда, в котором явственно чувствовалась хмельная горчинка. Боюсь также, что острая приправа к кускусу делалась в основном из толченой сухой саранчи — любимой пищи здешних отшельников. Ну и, разумеется, на столе было вдоволь фиников: сушеных, вареных, жареных и пареных.

Было скудновато, но весело. И вот что: меня не оставляла мысль, что наши приключения далеко не кончились, что должно произойти еще нечто — возможно, самое главное.

Напряжение прорвалось пустячной фразой.

— А почему молока на столе нету? — спросила неуемная Марикита. — Я читала, что здесь не пьют сырого, только прокисшее. У вас ведь есть дети.

— Да, — ответила ей Серена, которая сидела рядом со всеми нами. — Они пьют. Им как раз хватает.

Странное у нее было, однако, имя, если вдуматься: нездешнее. И внешность — ну, в меньшей мере, чем прозвание. Огромные влажные глаза цвета ночи, черты лица точеные и скорее арабские и даже европейские, чем негроидные, кожа цвета слоновой кости и темно-каштановые волосы до пят с еле заметной рыжинкой.

— Прости, Серена, — сказал я, — Ты и в самом деле дочь этого человекольва или только жрица?

Она рассмеялась:

— Как я могу произойти от камня? Живое получается из живого. И какие могут быть жрицы у того, кто не считает себя богом? Я — Сирр.

— Тайна? — с любопытством спросила Марикита.

— Это название страны, откуда я прихожу, когда меня зовут, — только и всего.

— Подземной?

— Нет. Не только. Это иное. Время, земля, люди — всё.

Ну да, как и наш Вертдом.

— Имя твое тоже оттуда? — продолжил я разговор.

— Не совсем. Моя прамать… праматерь? Она была зачата в большом городе северной страны, принесена во чреве в Лес, а выдана замуж в Сирр. Это ее имя у меня: «Тишина», «Свет» и самую чуточку «Луна».

— Селена, — догадалась моя сестра.

— Да. Видите, как вы хорошо попали в цель с вашим подарком?

— Видим, — ответил я. — И отдарочек на подарочек, и всё такое прочее…

Она замялась.

— Девочка, — вдруг вмешался Бьярни. — Говори уж прямо, что от нас еще требуется. А то подходы всякие… мурувва эта… Деликатность, черт ее дери.

— Когда нет семени для земли, она не зачинает, — произнесла Серена твердо, как сакральную формулу, затверженную еще в детстве. — Когда нет молока для земли, она не взращивает. А молоко ее чад для того непригодно, потому что ни одно из них не бывает девственно к тому времени, как начинает вскармливать.

— Кто из нас… — начал я было отвечать и вдруг сообразил: именно мы-то и можем. Точнее, Морская Кровь в нас. Та, что позволяет мужчинам вскармливать грудью младенцев, осиротевших в войне.

— Я, — сказала Марикита. — Я сумею. Я священная жена Вертдома, но у меня не было истинного мужа — только жертвенный кинжал в его руке.

(Интерпретация, однако.)

Всё это, как можно понять, происходило на глазах у всех пирующих и — держу пари на свою собственную чистоту и непорочность — было воспринято с глубоким моральным удовлетворением.

Как по сигналу, данному свыше, наши дорогие сфинксы и химеры, люди и прочие высокоразумные поднялись с мест и удалились, обильно и со всей учтивостью нам кланяясь.

Серена поднялась тоже — и отошла за тонкую перегородку. Появилась она оттуда с крошечным пегим комочком в руках.

— Вот, смотри. Это маленький аиди. Его мать умерла из-за слишком большой головки щенка, а было их всего двенадцать братьев и сестер. Все теперь пользуются чужим молоком и живут впроголодь, особенно этот, якобы несущий беду. Приложи его к соскам и не бойся, если он слегка укусит тебя. В старину такое молоко, с примесью крови, пили храбрейшие воины-масаи.