Во внешнюю дверь стучат — уже в полную силу.

— О, Морячки кресло притаранили. Кутайся пока, чтоб не продуло. И не шевелись.

Узкие сени прямо распирает от внедрённой туда техники. Поскольку мейсти Леора не желает снова пачкать мытые-перемытые руки, работают простолюдины.

Наконец, кресло в клубах пара въезжает в родильный покой.

Чуть наклоненная спинка. Низкое сиденье с обширным вырезом похоже на старинный унитаз, только что дыра куда больше. На подлокотниках вертикальные выросты — Галина соображает, что это для рук, хвататься за них. А в самом низу нечто странное, почти гротеск. Две аккуратных подошвы, пришпиленные к металлическим стержням.

Леора торопливо выплёскивает на кресло ковшик подогретой воды — теперь котелок, висящий над очагом, постоянно полон — и протирает комком ветоши, смоченной в крепком вине.

— Вот. Лезь туда, а я тебя перевяжу по талии, чтоб не выпала, — командует мейсти. — Там всё, чтобы упираться. Хочешь — на задницу садись, хочешь — становись на корточки для удобства.

— У меня дома, — бормочет Галина, — к такому прибегали, когда шли уже потуги. Высокое такое. А до того лежали на кровати.

— И как — ловко получался акробатический номер?

Но госпожа Леора не дождалась ни слова в ответ: едва роженица устроилась на своём месте, как распухшее тело начали сотрясать бурные судороги и вопли.

— По тому слову, какое сказал нам ты, дают до ста ударов. Иди ложись, — со властью в голосе приказал Одгар.

Барбе повиновался. Дерево, отменно выточенное и выглаженное тонкой стеклянной шкуркой, отвечало всем изгибам и выпуклостям тела, как ладно скроенный наряд. Но ремни застегнулись втугую, плоть натянулась — не пошевелиться. Щиколотки, запястья, под коленями. Руки вытянулись вперёд, тело напряглось как струна — виолы или ал-лауд.

Палач захватил и волосы, перебрал пряди, откинул со спины.

— Теперь слушай, брат. Можешь считать удары, но это сделают и без тебя. Можешь молиться, только не словами. Не стыдись своего крика или чего иного. Но самое важное — не забывай глубоко дышать. Если не сумеешь наполнить грудную клетку до дна — подай знак, это позволено.

И ударил с протягом. Девять острейших бритв.

Кулаки пациента непроизвольно сжались, голова вздёрнулась кверху.

— То не боль, — сказал экзекутор. — То один лишь страх. Одолей.

Ударил ещё. В самом деле показалось куда легче — шёлк по шёлку, говорят иногда. Но лишь показалось.

А потом смешалось всё и вся. Кажется, он стонал на выдохе, забирая ртом раскалённый факелами воздух и отдавая обратно. Плеть невозбранно гуляла от шеи до срамных мест и снова до шеи, глаза щипало от пота и слёз, цепь, что шла к блоку в стене и держала запястья на весу, ритмично позванивала — или это происходило лишь в его собственных ушах?

И внезапно оборвалось.

— И что там внутри такое, — бормочет под нос госпожа Леора, возясь в ногах и пытаясь рассмотреть картину через крупные капли пота, что сыплются уже с насквозь промокшей повязки. — Прошлый раз вот так же было — сплошное землетрясение? Да не ори, это делу помеха. Дыши ртом, как в бане, и отвечай. Старшая быстро вышла?

— Под грибами. Выпихнуло.

— Поняла. Спорынья и мускатный орех, дело проверенное. А вторая, генеральская?

— Орри…ой! Насильно выдавливала. Под самый конец.

— Вот-вот. А этот лентяй весь в сестрицу: ручками-ножками зацепился, головой вниз повис, как летучая мышь, хочет ещё месяцок-другой в колыбельке покачаться.

Галина хихикнула — терапевтический смысл шутки был именно в этом. Но не удержалась — вновь начала стонать с надрывом.

Повитуха собиралась сказать, что младенец повернулся боком и придётся делать разворот через ножку, но пожалела пациентку.

«Я такое проделывала лишь однажды, и то роды были влажные. Не сумею — усыплять и резать придётся. Наподобие самого отца вызволять. Пусть лучше пока без страха поработает».

Всё-таки мальчишка — иногда это угадывалось, вот именно! Мальчик слегка колыхался, поворачивался под давлением беспорядочно сокращающихся мышц живота.

«Может и обойдётся, — подумала мейсти. — Слишком диковинные роды, однако».

Обтёрла лоб тыльной стороной руки, крикнула из-за плеча назад:

— Выйдите из сеней — воздух у неё крадёте! Только недалеко.

Тут ребёнок повернулся вниз головкой — и застыл на полдороге. Толчки прекратились вместе с криками.

— Ничего, мамочка, — сказала вслух Леора, — тебе и ему после таких трудов отдохнуть потребно. Лежи, дыши и собирайся с силами.

— Продыхивайтесь пока, — Одгар провёл вдоль бессильно распростёртого тела рукоятью плети. — Нет, голову не вздергивайте, так тяжче.

— Сколько ударов?

— Тридцать три. Это уже, а не ещё.

Затем в самый пожар уронили нечто мокрое и ослепительно холодное, повели вверх-вниз. Барбе зажмурился от странного удовольствия:

— Фу, прямо зажигает. Что там у тебя?

— Горный лёд цельным куском. Живёшь рядом с подвалом — пользуйся, вот мы и устроили отменный погреб. Да, я лебёдку чуть назад открутил. Сможете нынче приподняться и повернуться на спину?

— Если так надо.

— Положено менять орудие после каждой трети. Это вымокло и потяжелело.

— Да полно, мейс. Чисто пушинка.

— Не спорь, — ответил тот. — Вот, гляди сюда. Близнец прежней. И закрой глаза, чтобы в них не попасть ненароком.

Снова удары — поверх плеч, по соскам, животу. Ниже пупка. По торчащим коленям. Выше. Ниже. Раскачивают, будто на качелях. Почти даже не больно. Свыкся? К такому не приучишься.

И тут…

Он приоткрыл рот — не вдохнуть, возразить.

— Не говори. Запрещено. Если выйдет неподобное — вина не твоя, а его.

Палач достал ледяную тряпицу, запеленал тугой член, как младенца-недоростка.

— Не могу, мейс. Все…равно. Сейчас…вывернусь.

— Снова дыши. Успокойся.

Удары — острые, хлёсткие, бесконечные. Нечто расслабилось внизу живота — словно гнойник набух и лопнул. Не наружу — внутрь.

Роженица задышала чаще, пошевелилась.

— Ослабь, отвяжи. На корточки стать.

— Только упоров не отпускай, — задыхаясь, ответила Леора. — Крепче держи. В пояс брюхом упирайся. Вот чёрт — удержать тебя не получится.

На всякий случай достала из сумки чистое полотно, постелила между распяленными ногами:

— Тужься. Тужься, говорю, а то большой ложкой выковыривать придётся.

Повитуха имела в виду всего-навсего акушерские рычажные щипцы, которые валялись на дне, погребённые под остальным имуществом, но Галина вспомнила книгу, где так назывался винтовочный штык.

И испугалась до того, что всё в ней потянуло книзу. Потяжелело гирей. И разорвалось, как гнилая тряпка.

Младенец не удержался внутри, шлёпнулся на пол и завопил в приступе крайнего возмущения.

— Шестьдесят шесть. Возвращайтесь назад, на живот. Я поддержу, если надо.

Барбе неуклюже перевалился на живот — «без рук» проделывать такое и само по себе нелегко, да ещё и цепочка лебёдки перекрутилась.

— Плохая цифра, — пробормотал, устраиваясь на нестерпимо ноющей поверхности.

— Почти что конца света? — Одгар непонятно зачем поддержал светский разговор. — Если цифирь написать на рутенский манер и перевернуть, лучше не станет, мессер. Что шестьдесят шесть, что, с другой стороны, девяносто девять — одно и то же.

— Ты собираешься мне зачесть?

Экзекутор стал перед его лицом на корточки:

— До ста — это не шестьдесят шесть и не девяносто девять, а сколько вам понадобится. Мессир.

Отошёл, чтобы ослабить цепь. Начал было снимать кожаные наручники.

— Мейстер, мне куда больше нравилось свойское обращение.

— Вы о чём, генерал?

— Не стоило бы перед тобой открываться, ты верно сказал. Но у моей духовной супруги дела весьма неважны.

Крепкая рука приподняла голову Барбе за волосы:

— Не смей открываться. Я ж у тебя, чего доброго, пойду на поводке — и убью по недосмотру. Полное бесчувствие на лице написано. Плохой это признак.