Словом, у тебя, игнья, морянка родилась. Полукровка. Вполне законная.

— Но как же? — ахнула Орри.

— Я тоже спрашивал. Тебе сделали операцию, которая уничтожила всё истинно женское. Вместе с женскими гормонами. Такие соки, если понимаешь. Вся твоя порождающая сила сосредоточилась на мужской стороне и получилась очень мощной.

— Но Гали же рутенка. Такого не бывало. С рутенами не бывало вообще, помимо неё. Между женой ба-нэсхин и мужем из землян — да. У жены-землянки и мужа ба-нэсхин, меж двумя морянами — такое случается. Но и между жёнами морян такого не бывало, что говорить о разных кровях! Гали же рутенка!

— Любое чудо случается впервые. Вы обе до того рискнули своей жизнью и плотью в битве, обе были удручены положением моего брата.

— Это он рассказал? — спросила Галина. — Или пославший…

Тут подруга резко наступила ей на ногу.

— Те, кто его послал, — продолжила Орри. — Семейным развлечением в парилке любовалась уйма народу.

— В Вирте все сплетни как поветрие разносятся, — кивнул король. — Весь воздух ими дышит. Только вот одной из них дать ход никак невозможно, потому что это правда.

Он глубоко вздохнул.

— Мой брат бесплоден и всегда был бесплоден. Но ныне уверился, что может стать отцом. И пока это одно даёт ему силы жить. Поэтому никак нельзя пересматривать ваше дело, милые игньи. А теперь давайте говорить друг другу комплименты. Вы отважно держались — держитесь и впредь. Будет много возни с обустройством, да и сейчас — с отправкой вас на необитаемый остров, снаряжением ладьи, которая, предвижу, будет размером с небольшой бриг. Так что выпьем на посох, как говорится, и расстанемся.

В богатой готийской усадьбе прекрасная Марион осматривает свои девичьи платья: что расставить в талии, что в боках, где убрать тугую опояску, а какие можно с чистой совестью прислуге подарить. И повивальной бабке.

— Не в обиду тебе будь сказано, — говорит благородный сьёр Энгерран Мариньи да-Ромалин, коему теперь есть кому передать своё наследное прозвище. — До сих пор не верится, что этот хитрущий мальчишка — мой. Надо же — улыбается, хоть и семи недель от роду.

— Твой, — так же точно смеётся Марион, — магия живого и крепкого клинка. В далёкой заморской стране Катай родилась. А что улыбается — так это пока нечаянно.

— Прямо страх берёт, на какие ухищрения способны вы, женщины, чтобы переломить судьбу. Живые люди для вас — точно рисованные на картах дамы, короли и валеты.

— Карты? О да, модная рутенская игра. О нет, не людьми я играла и не их символами. Просто разложила на столе перед Великой Матерью веер изображений и позволила распорядиться ими, как ей угодно.

Лодку, непохожую на здешние, вырубленную из целого ствола с наращенными доской бортами, собирали целых три недели. Уже и зима настала, но море по-прежнему даже у берегов не затягивалось льдом. Наполняли лари зерном, посеребрённые внутри цистерны — водой, бочки солониной, коробья из плотной бумаги — сухими травами для заварки снадобий: боялись цинги, гнилой лихорадки и прочих напастей. Будто собирались на другой конец света — пожалуй, так и было.

В последние дни занесли в каюту большие сундуки с одеждой, слесарным и столярным инструментом, малые шкатулки с деньгами, вырученными за продажу части имущества Галины. Буквально за несколько часов до отплытия загнали небольшое стадо молочных верблюдиц — кормить малышку. Та по-прежнему оставалась безымянной, хотя Галина перебирала имя за именем.

Перед самым отплытием появился, наконец, Барбе. Радостный, слегка задумчивый и нимало не смущенный. Поднёс богатые подарки: отменный хирургический набор с запасом безвредных, по его словам, опийных таблеток, ребек для Орихалхо, отделанный перламутром, и — самое главное — Сардера в новой сбруе.

Верхом на Сардере она и выехала на продуваемый ветрами берег: наблюдать за погрузкой. Смирный мул клирика выступал рядом.

— А теперь, когда нас слышат, признайся: это ведь ты Рауди сподобил брату в ноги пасть? Не ради одной безопасности его отправил?

— Положим, он и сам порывался искать правду. Я ему только быстрый путь организовал. И снабдил кое-какими аргументами. Видишь ли, Кьяртану множество таких, как твоё, дел на стол кладут. И половина — рутенских. И добрая треть — о бастардах его приятелей и бастардах бастардов его приятелей. Пока бы поразгрёб. Его женщины о тебе и думать забыли — не их вина, жизнь такая. А Орден Езу умеет подобрать аргументы, за что, собственно, его так не любят.

— Не совсем поняла. Ты сам не мог явиться со своими убойными аргументами? Понадобилось больного гонять?

— Гали моя, — он положил руку на отросшие, словно после тифа, кудряшки. — Я попросту боюсь. Ты ведь видела воочию, каков он? Если узнает обо мне, если хоть кто-нибудь проговорится, что вот есть такой я — позовёт, не удержится. И я тоже — не удержусь. И ладно бы — одному мне на том костре гореть.

— Вот значит, как, — медленно проговорила она, — тогда и я тебе скажу начистоту. Люблю я тебя, такого неладного. С самого начала полюбила и до самой смерти. Что уж ты там об этом помыслил — не столь важно. Холить и лелеять мечту можно и без того. А скоро и ещё кое-кого лелеять и холить. Твою дочь. Бабки говорят, и верно девочка будет.

Кажется, он попробовал удержать слёзы — оттого финальная улыбка вышла кривоватой.

— Знаешь, я непременно вырвусь. Приеду повидаться.

— Не торопись, Я думаю, вокруг острова снова кордон поставят. Уже из-за меня.

— Что, снова Белая Хворь?

Галина кивнула:

— Разгулялась. Опять жиром смазывать, снова растирать от онемения. Надеяться на лучшее. Как говорится, праздник, который всегда с тобой.

— Хоть весточку пришли. Я распоряжусь дать тебе обученных почтарей в клетке.

— Если хочешь. Полагаю, твой Рауди и твой… твой король уже о голубях раньше подумали.

— Только не о таких.

Оба посмотрели друг на друга и, наконец, рассмеялись.

После долгой качки и скуки, которые донимали всех, за исключением младенца, рулевой, наконец, крикнул:

— Лево по борту остров, Явно тот самый — белые турманы как вылетели из клетки, так и не вернулись.

Вдали сияло нечто золотое на белом — снегу или тумане. Сверху опускался купол чистейшей голубизны, заключённый в оправу радуги, по сторонам летели подгоняемые верхним ветром облака.

Причалили, выставили сходни. Первой спустили с них Галину, для чего понадобились усилия двух крепких гребцов, мужа и большая плетёная корзина. Расстелили на большом камне плащ, усадили беременную. Было тепло, несмотря на зиму, — южный ветер тянул долгими влажными порывами, колыхал длинные сухие стебли.

Свели Орихалхо с девочкой. Та для уюта сидела в особом заспинном мешке и вертела головкой во все стороны. На море она заметно подросла. Потом стали спускать грузы.

— Сразу тент натягивайте, как бы дождь не налетел, — командовала Орри.

— Без надобности, — возразил рулевой. — Вон там грот сухой. Здесь единственная бухта, куда можно пристать, вот хозяин и озаботился о складе.

— Загон для мулагриц он тоже оборудовал?

— Орри, не беспокойся, они всё уладят, — Галина подвинулась на сиденье, показала — сядь рядом. — Это ковыль, пырей или рожь вокруг?

— Одичавшая пшеница.

— Почти по Шишкину — был такой рутенский художник. Там ещё посерёдке дуб выписан.

— Будет тебе и дуб, и целая дубовая роща вокруг тихой воды. Внутри острова, где ещё остались не пепелища, а несколько заброшенных домов. Лучший собирались окурить серой и проветрить к нашему приезду. Ты понимаешь, что именно здесь?

— Твоя родина. Чумной атолл.

— Да. Не боишься той, что дремлет столетиями?

Галина обняла подругу:

— Только не с тобой.

— И не с Рауди, верно?

Они дружно встали, замахали руками. Потому что к ним уже скакал Аль-Кхураб со всадником на спине.

Рауди соскочил с седла, щёлкнул дитя по носику, обхватил юный живот обеими руками — сильными, горячими. Сказал вместо «здравствуйте»: