— О-о.
— На самом деле без Орихалхо должно быть спокойнее, чем рядом. Такой совершенный воин не уйдёт, если имеется хотя бы тень опасности, но тогда и гнать бесполезно.
— Вы его знаете? Слышали?
— Слышал имя. Знаю всех ба-нэсхин. Морян то есть.
— Вы не готиец. Другой акцент, иные слова.
— Отчасти франзонец, в некоей мере из Вольного Дома, что в Вестфольде, малая толика скондства… Всего понемногу.
— А я-то огорчалась, что Орихалко сюда нельзя. И что заперли тут одну.
— Вы свободны. Отшельники запирают лишь своё одиночество.
— Я думала — только нас, женщин.
— Женщина куда более склонна к разрушению покоя. Как все, не бреющие бороды.
Со стороны кровати ответа на реплику не последовало.
— Вы заметили, что Орихалхо не пользуется бритвой?
«Как оружием или? Ну да, как вообще моряны. Ба-нэсхин, надо запомнить. Если бы вынул хоть раз — я бы просто опешила. Из-за папы тоже. Бритвы здесь только одного вида — опасные. В Лутении у него была целая коллекция: каждое утро намыливался помазком по самые глаза, шутил, что в Европе повывели этот инструмент, дабы не искушал на самоубийство. Мода ведь прямо была в девятнадцатом веке — горло резать».
— Незнакомец, а имя у вас какое?
— Нусутх.
— Правда?
— Это из одной вашей книжки.
— Помню. «Левая рука тьмы».
— Означает «неважно, ерунда».
— Да-да. И моё имя тоже «Нусут».
Ответ соединён с вопросом. В смысле — давайте обменяемся этими небольшими тайнами.
— Пусть будет так. Нусутх. Ничто. Нигель. Сифр.
— А песня мне будет? Та самая.
— Песня будет. Та самая.
И сразу — тихий, вдумчивый голос виолы, которая подбирает мелодию под слова:
«Карра, сынок, это нимало тебе не ладья,
только прочная чаша из бычьих кож,
чтобы краем черпать океанскую воду.
Впрочем, в шторм вонзается в море что нож,
круто держась на волне в любую погоду.
Карра спит на воде: из ветвей заплетённый щит
как мандорла овален, распёрт крестом,
продублён насквозь, будто шкура монаха,
просмолён, смазан жиром, что древняя плаха,
вёсла праздны, парус надут колесом.
Карра грезит, вешние припоминает края,
куда ты нацелен стрелой в молоко,
что стоят в сорока днях блужданий в тумане,
но и стоят того. Приплыть нелегко,
а отплыть — словно сдёрнуть повязку на ране.
Карра в древней утробе наши дерзанья хранит.
Видели острова на медных столпах,
в водной радуге мы били лосося копьём,
белых ягнят, подружившихся с чёрным козлом,
упасали от смерти в диких горах.
Карра грешных скитальцев направила в Тир-нан-Ог:
прямо в солнечный круг, семь лет напролёт,
изумрудные пажити, сладкие воды,
золотые пески, волос дикий мёд
тех красавиц, что ждали нас долгие годы.
Карра — бродяжья кровь: ни она, ни я так не смог.
Поднимаясь на борт, мужам дал я власть
рвущих косы печальниц оставить на взморье.
Но мотали клубки и бросали их в горе,
нам в ладони стараясь попасть.
Карра не поплыла — тянуло назад колдовство.
Намертво сей клубок к левой руке приник;
выхватив добрый меч, шуйцу я изувечил.
Мой иль её тогда услыхал горький крик?
Наземь пали не пальцы — живой человечек.
Карра расчислит маршрут — ведь знает только его.
Культя? Нет, не болит. Сиротски ноет ладонь,
помня нежность ресниц, атлас вечно юных щёк.
Сын, ты очень силён, но весла рулевого не тронь,
я и одной рукой приведу ладью в наш Тир-нан-Ог!»
«Что за странная песня. В самом конце я догадалась, что их вообще две, каждая со своими рифмами. Но это потому, что я засыпаю, сплю… и вправду вышла колыбельная….»
Утром, когда бойко и чуть вразнобой задилинькали колокола, подробности ночной авантюры успели отчасти подзабыться. Надо было срочно решать, как приличнее нарядиться к службе, а зеркало из-за траура так и лежало в особом мешочке. Примета такая, похожая на рутенскую: если ты смотришься в стекло до истечения сорока дней, покойник может заглянуть черед плечо и даже утащить тебя в место, откуда появился он сам. В преисподнюю, Хеоли, или здешние «Елисейские Поля», или назад, в Россию? Курьёзная мысль.
Оттого Галина решила особо не мудрить: покрыть слегка расстроенную причёску вуалью, более плотной, чем её обычная, снять с шеи медальон, а с пальцев — золотые кольца с погребальными агатами.
Собор был прост снаружи и удивительно красив изнутри: два шпиля в духе пламенеющей готики внутри были полые, из-под каждой узорной чешуи бил внутрь пучок света, нервюры вызывали в памяти хребет и лапы дракона, круглые и продолговатые витражи переливались кельтской узорной вязью. Из курильниц тёк смолистый аромат, в его клубах еле узнавалось распятие на алтарном столе: Христос, или Ха-Нохри, как его тут называли, приник к узловатому стволу, раскинул крестом руки, заплетенные мелкими ветвями, до пояса его тело уже погрузилось в кору.
Народу, кроме самих монахов, было немного, однако узнать ночного искусителя не удалось. Имени не знала, расспрашивать соседей побоялась — вдруг навредит ненароком? Сплошные белые хламиды, даже на Орихалхо. Правда, вот он обулся в грубые башмаки, снял всё оружие и нацепил взамен преизобилие морских ожерелий и браслетов: по большей части из раковин и корольков, но попадался и скатный жемчуг, округлый, будто вереница маленьких лун.
После мессы аббат, красивый худой старик по имени отец Плантагенист, пригласил сэнью к трапезе. Убоины даже на его столе не было и не предвиделось — хлеб грубого помола, каша из семи круп и семижды семи трав да пустая похлёбка. Зато яблоки выступали при полном параде: свежие, мочёные, запеченные в тесте, уваренные с мёдом. Беседа касалась именно их.
— Ведомо ли милой сэнье Гали, что у вертдомских нохрийцев, то бишь последователей Христа, запретным райским фруктом было отнюдь не яблоко? — спросил аббат, когда рабы-конверсы унесли грязную посуду вместе со скатертью.
— Так и у нас на Большой Земле тоже.
Он кивнул, соглашаясь:
— Вы говорите не о так называемой народной вере, хотя и весьма распространённой. Но об учёных изысканиях, А я имею в виду первое. Нашим виртским древом познания был дуб. С серебряной листвой и золотыми желудями, которые пели и играли на ветру. А Рай был на островах, куда приплыли из земли Айрин наши первокрестители. Те, от которых мы себя производим по прямой, так сказать, духовной линии.
— Апостольское преемство, — кивнула Галина.
— Когда их лодки — иные говорят, что каменные и колдовские, другие же уверяют, что из хорошо прокопчённой кожи, — прошли под мостом — или аркой — из радуг, святые отцы узрели прямо впереди остров, подобный круглому щиту, и на нём росло Дерево Осени. Надо сказать, что у того народа, который сохранил для нас предание, начало осени считается самым блаженным временем года. Так вот, Древо шелестело тяжёлой листвой и роняло её наземь вместе с плодами, литыми и крепкими, будто камешки для пращи. А близ самого ствола, в укрытии, сидела юная пара и предавалась любви, время от времени откусывая от того или иного плода на диво крепкими и острыми зубами. Когда двое сливались плотью, они делались одним целым, но размыкаясь, отнюдь не становились прежними. Возрождались два иных существа. Нельзя было даже в точности определить, какого они пола: муженщина и женомуж, вот как поименовал их наш предстоятель. Но прекрасны ликом они были так, что глаз не отвести, и не было на их телах ни меха, ни грубого волоса, как то бывает у зверей.
