Тогда говорит девица:

— Будут у тебя верные деньги, если мою беду своими руками разведёшь. — Какую такую беду?

— Нужен мне меч, какие в твоих родимых краях делают, а мне в здешних — не хотят и более того не умеют. Чтобы прямой клинок был мне по грудь, а рукоять длиной в обе моих ладони, ни больше, ни меньше. И яблоко на конце рукояти — такого же веса, как сам клинок. И чтобы не ржавел он, не тупился и лёгок был в моих руках, точно дуновение ветра.

— Зачем тебе это? — спрашивает Бран. — Ты ведь не воин.

О том, что не отковать ему такое оружие, кузнец даже не заикнулся. Ведал заранее, что сумеет.

— Да, — говорит она. — Я не солдат, а лекарь. Но такой, что не от одних хворей лечит, а от самой жизни.

— Быть того не может, — говорит Брендан.

— Уж как-нибудь поверь, — смеётся девица. — Так сделаешь? Сколько скажешь — столько и заплачу. Что решишь — то и дам тебе.

— Уговор, — Бран ей отвечает. — Только не насчёт этого клинка, но насчёт второго, если он тебе занадобится. Пока-то одним золотом или серебром с тебя возьму — знаю, что этого звону ты припасла ровно столько, сколько потребуется.

И по рукам ударили.

Вот минует месяц — нет меча. А девица всё ходит к мастеру, мастерово дитя обихаживает. Ладный сынок у кузнеца растёт. Весёлый, смышленый да здоровенький. Проходит другой — опять дело не сладилось. Говорит она:

— Чего недостает тебе, кузнец? Железо имеется, огонь в печи жаркий, молот тяжел, наковальня широка, руки твои сильны.

— Три вещи нужны, чтобы отковать такой меч, какой ты хочешь, — говорит Брендан. — Три священных влаги: материнское молоко, отцово семя и кровь будущего владельца, чтобы все их в один узел связать. — Кровь я тебе дам. Что до семени твоего — не стоит и спрашивать. Но молоко — как его взять у мёртвой и похороненной?

— Когда кормила Альбе других наших детей в Счастливых Землях, — отвечает кузнец, — изобильна была она молоком, вот и отлил я сущую малость в серебряную флягу. Не прогоркло оно за время скитаний и не свернулось, а до сей поры оставалось свежим. Уж о нём-то не беспокойся. Но за это всё будешь передо мной в долгу вдвое большем.

Надрезала девица себе кровяную жилу над сосудом, влил в него Брендан молоко из серебряной фляги и прочее, что положено, сотворил. И в первый расплав добавил.

Долго после того работал Бран, но отковал меч такой, как надо, и вручил девице. А потом говорит:

— Сделать тебе ещё и ножны к нему?

— Не стоит, — отвечает она. — Таким мечам не из кожи и дерева, из живой плоти ножны творят.

Завернула клинок в свою накидку и унесла.

С той поры славен сделался Бран: добрые оружейники везде в почёте. И богат, и уважаем: слово к слову, монета к монете прибавлялись. Сын тоже был ему в радость — любую речь прямо с губ схватывал, любое тонкое ремесло прямо в руки ему шло. И учителя его добрые учили, но более сам Бран, что не только в железном деле понимал, но и цветные камни умел верно поставить, и на арфе сыграть, и слагать новые, и петь древние сказания, в которых излагал и предсказывал судьбы людские.

Вот ещё через двадцать лет снова приходит к нему та женщина: не состарилась вовсе, но расцвела необычайно и одета сплошь в меха и парчу.

— Нужен мне другой клинок, — говорит Брану. — Теперь я знатная дама, да такая, что не только женщины, но и сильные мужи ходят под моей рукой. И на поединках приходится по временам сражаться — честь свою защищать. Хочу спату о четырёх гранях и в два моих пальца шириной, стройную и гибкую, как молодой древесный ствол, смертоносную, будто жало, и чтобы чашка у рукояти вмещала семь унций красного вина. А молоко для колдовства у меня в грудях своё.

— Скую я тебе такой меч, — говорит кузнец. — Только не забыла ли ты давешний уговор?

— Помню, — отвечает женщина. — Работа моя — заставлять других платить их долги вплоть до наипоследнего, так как же я сама свои позабуду? А вот что тебе надобно за прошлое и за будущее — говори немедля.

И снова говорит ей Бран:

— Ножны для меча у тебя свои найдутся или опять взаймы возьмёшь?

— Свои собственные, — отвечает.

Сбросила тут же, у широкой наковальни, свой драгоценный наряд, легла на неё навзничь и приняла живой Бранов клинок в свои ножны.

С тех пор стали они с Браном жить как муж и жена. Двоих прекрасных сынов порознь холить.

А меч тот, говорят, и доныне куётся…»

— Гали, — спрашивает Барбе. — Это ведь я про нас всех сочинил. Отец потом перебрался поближе к матушке — вот сюда. Вместе с домом из копчёных шкур.

— М-м.

— Барбе, — спрашивает Орихалхо вместо неё. — Но ведь и верно есть такая новелла в сборнике сказаний. Только там и про третий клинок говорилось — толщиной в палец.

— А стальной палец ещё и спрятан в щегольскую тросточку? Верно. Это предсказание, так я думаю. Для матери, для меня, может статься, и для самого короля Все-Вертдомского. Постой, да ты совсем спишь. Слышала, наверное, что самые лучшие легенды простирают себя в будущее?

Авантюра шестая

Галина открыла глаза и потянулась с чувством, что поясницу, то знобкое местечко, в котором вроде бы поселяется прострел, отняло напрочь. Лет с пятнадцати она, едва ли не потихоньку от себя, утягивала спину шерстяным шарфиком, чтобы под одеялом не просквозило. А тут словно пол-литра анестезии в задницу вкололи.

— Вот тебе и природа, — пробормотала она. — Так-то жить в палатке туристом. Костёр надо было разжечь. На прогретой земле, ага.

Однако стоило девушке выбраться на волю из полога, как все неприятности исчезли. Вместе с моими мужчинами, добавила она про себя. Ну, Барбе смылся по-английски, тихо и со всем имуществом — ни одеял, ни лошади, ни шляпы, ни одной из перемётных сумок. В Ромалин поскакал, наверное. Любопытно, что там за дела у него — впрочем, не так чтобы очень. Орихалко возился, седлал Сардера и Мартико, перекладывал и вьючил их с Галиной имущество, снятое певцом с Данки вместе с кожаным футляром. Помахал ей рукой:

— Завтрак и тёплая вода для сэнии готовы. Их дамские величества уже почти собрались в путь и нас торопят.

«Удивительно было бы, чтоб не торопили, — подумала она. — Эта юная королева какая-то взбалмошная, право. Для того к кузнецу в гости заскочила, чтобы переночевать, неведомой мне экзотикой полюбоваться — или у ней со старшей королевой отношения несколько напряжённые? Следит и ревнует, например?»

Галина второпях ополоснулась (без чистюли Барби можно было не усердствовать), проглотила овсянку с… со свёкольными хрустиками, кажется, и стала переодеваться из ночного. Орри заранее выложил наружу то, что купил ей совсем недавно: просторные штаны из карего драдедама, посаженные на высокий корсаж, жакет из бежевой лайки с «пробивной» вышивкой и под ним, распахнутым, — тончайшая блуза из шёлкового батиста. В самый раз для акторши, гальярши, ну кого она там намерена изобразить. Вот разве что кинжал за пазухой выбивается из стиля. И к холке особо наклоняться не даёт — конец плоских ножен заткнут за пояс, не дай Бог что с ними случится, думала Галина, типа распахнутся — будет со мной то же, что с тем спартанским мальчишкой. Ну, который лисёнка украл.

Вообще-то кто и как их с Орри подставил (ну, представил, если вежливей), а про Барбе ни слова? Как — тоже, наверное, с голубиной почтой. Кто — вопрос поинтересней. Если монахи и монахини…

— Орихалхо, в Верте церковь отделена от государства?

Он поднял лицо от конской подпруги, удивился:

— Почему сэнья спрашивает?

— Могут клирики говорить о своих делах, не посвящая в них местную полицию и государство? Понимаешь?

— Конечно. Ты про что?

— Юная королева знает про двух певцов похуже качеством, но не про Барбе. А ведь он был нашим заводилой. Тот, кто дал нам рекламу, оставил его в стороне.

Он ведь в разных стенах побывал, сообразила она. Не только у клириков. Вот ведь…!

И тотчас же сама сообразила, что к чему.