— Отец, почта прибыла, — крикнул Барбе. — Зерна ему насыпать?

— Не хозяйничай не в своём дому, — глухо донеслось из кузни. — Сейчас довершим.

Раздался яростный шип, сизый туман закурился в проёме. Потом кузнец вышагнул из тумана, по ходу залезая рукой в небольшой кошель, привязанный у пояса. Протянул зерно на раскрытой ладони — турман сел на запястье и стал клевать. Бран снял с рубиновой лапки цилиндрик и опустил в кошель.

— Что же, привет вам всем. Любуешься на голубка, моя сэнья? Хорош. От любой ловчей птицы уйдёт-увернётся. Только такие и годны: с юных когтей учим. Сапсанов, ястребов и прочих учим на голубях ради охоты, голубей на них же — ради мира. И те, и другие здравствуют. Передают мастерство своё по наследству. Не так ли, морянин Ори-халхо?

Он явно говорил не в простоте душевной.

— А что, и любуюсь, — ответила Галина. — Думаю, что и птицы твои, и ба-нэсхин в том мастерстве и учении похожи.

Брендан одобрительно крякнул:

— Хороша твоя находка, сын. Не кисель меж ушами, как у некоторых её сородичей.

— Скоро у них у всех в желудках разжижение настанет, — донеслось от двери. — Бари, ты и твои товарищи давно горячего не хлебали?

— Матушка, — вздохнул он вместо ответа. — Ма Эсте.

Дама — именно дама, не кто иной, — работавшая подмастерьем Брендана, показалась Галине лет сорока от силы. Волосы тёмные, с изрядной проседью, и подобраны под небольшой крылатый чепец, темны и соболиные брови, и глаза, и ресницы. Изящна, быстра и гибка в движениях, смела в повадке, держится с несокрушимым и каким-то насмешливым достоинством. Одета в тряпьё, прожжённое искрами и насмерть выпачканное в угле и саже… но до чего в стане пряма и горда, подумала девушка.

— Спата до завтра погодит, чего уж там, — сказала деловито «ма Эсте». — Там на добрый месяц заботы. И привет всем собравшимся, зовите меня Марион тире Эстрелья. Одной Эстрельей тоже можно. Бран, у тебя что-нибудь домашнее в сусеке не завалялось?

— Сейчас горн пожарче раздую, наковальню раскалю — и того, — проворчал он. — Бобы в красном вине с имбирём, бальзамином, перцем и солёными огурцами пойдут?

— Это если ты отравить всю компанию задумал, — отпарировала дама Эстрелья. — Я хоть и бывшая лекарка, от таких зелий антидота не знаю.

— Матушка, не журись, — Барбе поклонился в пояс, гибко выпрямился, принял в объятия. — У нас на всех отыщется.

— Да и у меня в заплечном мешке, — отозвалась она. — В гости порожней не являюсь, сам знаешь. Так что давайте мыться, я тоже в роднике ополоснусь — и за стол.

Родник протекал неподалёку от места, где всем предложили поставить лошадей и был привязан к стволу караковый жеребец Эстрельи (пешком мне ходить — не дождётесь, проворчала она, нарывая в седельных кобурах кусок мыла). Вода в нём была не больно-то ласковая, но над ним самим была устроена палатка вроде индейской парильни — в общем, такая же круглая, низенькая и жаркая. В неё приходилось влезать по одному и не столько омываться, сколько дышать паром от раскалённых камней. Под конец Галина очень даже поняла Эстрелью — особенно когда та просунулась в низкий проём рядом с самой девушкой, глубоко вдохнула пропитанный травными ароматами воздух и тотчас же шмыгнула назад, проговорив:

— Самый бабский дух: воняет отлично, а самый острый пар воины на себя собрали. Пойду ещё в холодок окунусь.

Кормили гостей внутри бывшего корабля. После баньки там показалось даже просторно и вообще уютно: в уключины лился дневной свет, по стенам висели смертоубийственного вида предметы, на земляном полу стояли табуретки, столешница из доски, проточенной морским червем, слегка прогибалась от расписных глиняных тарелей, а на ложе кузнеца была брошена огромная шкура гризли.

— Безумец, — кивнул Брендан. — Прошлой зимой пожаловал. Сам искал своей доли.

Потом Эстрелья вызвалась мыть посуду в ручье, Барбе увязался за ней — в смысле давно не виделись.

Орихалхо и Галина переглянулись — и положили басселард на опустевший стол перед кузнецом.

— Твой сын ведь успел тебе рассказать об этом? — спросил морянин.

Брендан кивнул:

— Что же, нам, оружейникам, и резать похожее приходилось — из дуба, бука или граба. И бить камнем о камень тоже. Но такого узкого и прямого клинка не видел и не точил. Не меч и не кинжал. Не знаю, долго ли прослужит — горного стекла хватает резов на пятнадцать.

— А можно мой нефрит в настоящих ножнах держать? Или укрепить как-то?

— Уже «мой», — проговорил Брендан. — Что же, это хороший вопрос. Раньше, ещё до новых игрушек с оживлением да королевской кровью, иначе мёртвое оживляли. Считалось, что если меч выпьет от ста человек, становится он опасен для хозяина, потому как обретает разум. И никто не сможет сказать, благой тот разум или недобрый. Или вот сейчас — трижды крестят боевую сталь. Женским молоком, опять же кровью и мужским семенем. Не морянское это ведовство — одинакие вы, что те, что другие.

Поднял кинжал, повертел в руках, залюбовался:

— Не видал николи подобного мастерства. Камушки — ровно огненные глаза, тело златое, узор по нему витой, драконий. Не иначе в окраинных замках сотворили. А как закалить? Может, своей кровью, может, и вражьей.

Вздохнул, отдал:

— Спрячьте подалее. Хищник это.

«И не подумаю, — решила Галина. — Наоборот, напоказ выставлю. А то сплошь мрачнота какая-то на меня наваливается. И это посреди такой природной красоты!»

Вернулись мать и сын с посудой.

— Эсте, — вдруг сказал кузнец. — Мне ведь письмецо прилетело. Твоя сноха обещалась к вечеру вослед тебе припожаловать.

— А, тоже на диковинки твои потянуло любоваться. Вот родит вместо дитяти нож острый, — рассмеялась она.

— Мам, не в том дело, — ответил Барбе. — Нужно нам, чтобы она тебя со мной связала? Удивилась, с чего это мы вместе собрались.

Галина недоумённо переводила глаза с одного на другую и на третьего.

— Отойдём, сэнья, — проговорил Барбе тихонько. — Нет для них двоих секрета в том, что я тебе скажу, но всё-таки неловко вроде бы. Перед Орихалхо — в особенности.

Отошли шагов на десять.

— Видишь ли, — сказал музыкант, — они ведь не венчаны, мой отец и мачеха. Негоже так называть лучшую из женщин, да ладно. И сокровенный это союз. Матушка из Защитника в Защитники прошлым браком перешла. Овдовела, родила сына, вот он как раз и женился на Зигрит. А батюшка — Искусник и я, стало быть, Искусник тоже. Ма Эсти бы и не против спуститься стратой ниже, да положение не пускает.

— Что, дворянская гордыня?

— Снова не понимаешь. Она ведь кто? Только не думай, что я тебе, как это… Заливаю, вот.

Вздохнул:

— Одна из опекунш Кьяртана Моргэйнсона. Собственно, королева-мать.

— Погоди. Ты и молодой король — братья?

— Сводные. Такой совершеннейший пустяк, что впору жениться. Ни капли единой крови. Генов то есть.

Помолчал.

— Они, Ма Эстрелья и мой Брендан, по всем статьям тайные любовники. Для меня это ничего не значит. Всякий раз, когда мою шалопутную матушку приносит у нас похозяйничать, мы празднуем воссоединение семьи. Кроме них двоих, у меня никого нет. Разве вот орденские братья…

— Ты монах?

— Ну, я ведь дал вроде понять, что студент-недоучка. Это без году неделя клирик.

Снова скользнуло нечто — полуправда-полуложь, ощутила Галина. И это при том, что в самом поразительном Барб искренен до безумия. Насчёт своих родителей не лгут — разве что заблуждаются. Поди разбери…

— В общем, давайте-ка полог в стороне натягивать, — скомандовал музыкант. — Клиенты у батюшки не переводятся. Нет, вы с Орихалхо вполне можете остаться и поглядеть на её бедняцкое величество.

— Смеёшься?

— Нисколько. И ни один не смеётся. Не потому что, как в Рутене говорят, трепливый язык могут вместе с головой отрезать. Во-первых, она хоть и взята из лаборанток, то же конверсок, и даже именной обруч на руке носила, но обучена была как преемница самой Бельгарды, основательницы ордена. То бишь по неописуемой природе своей стояла вне и даже выше страт. А во-вторых — вот вы на неё с Орри вблизи посмотрите. Как бы не прибыла уже — шум на поляне поднялся.