Дальше шел сад, запущенный, но прелестный: яблони стояли по колено в траве, плоский водоем подернулся ряской и мелкими белыми цветочками, ягодные кусты росли на грядках, рыжие и розоватые лилии с отогнутыми лепестками — в междурядьях. Детвора и собаки сразу расползлись обтряхивать в рот черную смородину и крыжовник, копать ямы и носиться по окрестностям с веселыми воплями и гавканьем.

— Они местные, деревенские, за садом надзирают, — пояснила женщина.

Дом из желтого мрамора с полуколоннами по всем стенам и плоской крышей выступил из земли как-то сразу. Их провели и усадили внутри чего-то вроде полукруглой стеклянной беседки, одной гранью примыкающей к дому. Снаружи она была вся заплетена диким виноградом; внутри по стенам шли белые мраморные же скамьи, стоял шестиугольный столик с инкрустацией. Здесь, несмотря на сквозной проход в дом, казалось уютно и укромно.

Женщина извинилась и исчезла на полчаса. Явилась уже с другой прической, переколов косу нарядными шпильками, и в длинном домашнем платье коричневого бархата. Перед собой катила сервировочный столик со множеством пустой и полной посуды и кофейником. Выгрузила это перед мужчинами на столик и, слегка поклонившись, села поодаль.

Таиру всегда претила манера здешних европеизированных домохозяек, даже высокопоставленных, лезть с гостями за один стол и потом носиться из гостиной в кухню и обратно с недоеденным кусом во рту. Это считалось, как ни парадоксально, знаком уважения гостю и практиковалось даже тогда, когда в наличии были и кухарка, и домашняя работница. Конечно, хозяин — раб гостя, его честь — сделать, чтобы гость наслаждался его угощением и обществом, но тогда зачем он при этом ублажает и себя самого?

Убедившись, что они справились с кофе, печеньем и фруктами, женщина еще раз поклонилась и снова скрылась в глубине дома.

— Вы с ней поосторожнее, Таир-хан, — отверз уста его сопровождающий. — Перламутровые тени у нее на коже — явно следы стандартного допроса «огнем и железом». Я здешнюю технику, что вовсю применялась уже при Эйтельреде, знаю весьма хорошо. И — вы обратили внимание? Шрам над грудью. И лицо.

— Красивое лицо, только худое слишком.

— Да, и почти без мимики. Их учат владеть собой.

— Кого — их?

Пройдя сквозь их эркер торопливо спустилась в сад моложавая дама лет сорока пяти. Поверх шелкового одеяния на ней был серый рабочий халат, рукава засучены, пальцы и ладони в земле. Оглядела их чуть затуманенными близорукими глазами, невозмутимо произнесла:

— Мир вам.

— Это моя матушка, она сажает тепличные розы у фасада, а оранжерея тут рядом, — пояснила женщина, возвращаясь с коробкой тонких сигар, пепельницей и серебряной зажигалкой. — Вы не пьете вина, однако от табака ведь не отказываетесь? Мне дали это понять наши ньюфики.

— Кто?

— Ньюфаундленды. Их здесь ради детей заводят. Сторожа, отличные няньки и утонуть не дадут. Но к дыму и перегару подозрительны.

Пока они выбирали сигары, обрезали их и дымили, — табак оставлял желать лучшего, некрепкий, хотя довольно ароматный — она все так же сидела на дальней скамье, полузакрыв глаза и скрестив на коленях руки с гладкими, длинными пальцами.

— А теперь пойдемте, я вас выведу главным ходом. Вы извините, внутри еще ремонтируют.

Перед ними раскрылась анфилада комнат под стеклянным потолком, соединенных широкими проемами: затянутых антикварным утрехтским бархатом, французским гобеленом в букетах и лентах, кордовской тисненой кожей или эроской парчой, по плотности ей не уступающей. Заставленных драгоценной мебелью, резьба на которой была отполирована временем; фарфоровыми вазами — высокими, со срезанными цветами, и широкими, плоскими, куда были посажены крошечные деревца, копии обычных, много превосходящие их красотой. Увешанных картинами ни холсте, пергаменте и японском шелке.

Из каждой секции анфилады двери, закрытые или полуоткрытые, вели в иные покои. Здесь мелькал то слоноподобный, с округлыми формами диван, то золоченая, из кованого кружева, оторочка кровати. Тропа посреди наборного паркета и ее ответвления к этим дверям были составлены из пыльных следов — единственное нарушение гармонии.

На веранде, увитой плющом и дикими розами, было пусто — лишь буфет во всю стену, что примыкала к дому, и огромный стол в форме дубового листа: чтобы сотрапезники сидели и вместе, и каждый сам по себе.

Парк перед домом был ухожен куда более сада: купы сиреневых кустов вокруг цветущих газонов, дерновые скамьи и дорожки, мощенные кирпичом, забитым на торец. Двое молодых людей, один с книгой, другой — с кучкой маслянистых деталей на клеенке, подняли головы и приподнялись со своей скамейки; поздоровались с тем же привычным добродушием, что и пожилая дама.

— Мои старшие братья, Эно и Элин, студенты. Их род занятий обычно не позволяет им интересоваться моими делами и контактами.

Вдоль фасада вместо камня шла решетка из копий. Женщина вывела их за ворота, достала из выреза платья свисток и дунула. Звука не было слышно, однако он ударил в уши и прошел по всему телу.

Подскакал всадник, ведя еще двух коней в поводу — в гладкой темно-зеленой тафье и халате без оторочки, угрюмый, со шрамом, который выступал из-под края его шапочки.

— Керт, проводишь моих гостей до границы усадеб.

На слово «гостей» был сделан чуть заметный нажим.

— Погодите! — Таир-хан, внезапно решившись, оторвал от покрывала самую крупную подвеску — единственную с камнем: густо-алый рубин из северо-лэнских копей. Под тяжелым взглядом Стагира протянул женщине.

— Ты не такая, как здешние цесарки. Мне все равно, кто ты: служанка или подруга одного из нынешних держателей власти, смертная или огненная джинна. Я хочу, чтобы у тебя была хоть часть того, что я привык считать собой. Для этого и делают подарки, верно ведь? Я не пытаюсь приобрести в тебе друга — друзей не покупают, ими становятся. Ты, может быть, слышала, что я привез мир, я хотел мира со всей землей Эдина и Эрка…

— Чтобы ваша народная армия, пробившись через Лэн, не погрузилась в страну Эро слишком глубоко — по инерции, так сказать, — язвительно довершил Стагир этот период.

Таир-хан, не слушая, взял ее руку, положил камень на ее ладонь и на мгновение накрыл своею.

— Да будет!

Что-то сродни гневу — или удивлению? — пробилось через застывшую прекрасную маску, которая была у ней вместо лица.

— Вы говорите — договор? Кто его изучает из наших верховных? — обратилась она к Стагиру буквально через голову его хана, в нарушение всех существующих на земле этикетов. И тон ее был властен, как у имеющей право.

— Это не такая уж тайна. Однако отчего-то даже самые бойкие ваши газетки прикусили язык…

— Да-да.

— Обсуждают при закрытых дверях, заставляют пересматривать статью за статьей…

— Утверждают, что окончательное решение — право одного президента, — подключился, наконец, и Таир-хан.

— А не его первого заместителя Марэма Гальдена, который употребляет свою власть исключительно на то, чтобы пользоваться ей как можно меньше. Конечно, — съязвила женщина.

— Президент же болен.

— И это уж так и есть, — закончила она. — Кертсер, дружище, одолжи-ка мне своего Зимра, он для долгой скачки пригоден не хуже моего вороного. А сам оставайся тут.

То было сумасшествие, но блаженное — ночная скачка втроем по узким тропам и под сводами деревьев, по равнинам, где снова налетал на них тоскливый ветер, выдувая жизнь из тела и мысли из головы. Время от времени их пытались остановить, женщина что-то кричала:…динера?…динена? Иногда бросала наземь жетон или брелок, не открывая рта. Раза два посылали лошадей прямо на шлагбаум, что не успели вовремя открыть. Платье женщины туго обтянуло колени, легло на чалом конском крупе веером, и стремя в стремя с ней шел гнедой жеребец Таира. Ибо скакали уже медленней и шире — начался город с асфальтовыми, потом брусчатыми мостовыми, затем парк, где часовые раза два ослепляли их из фонариков. Наконец, кони почти уперлись мордами в гладкую каменную стену с бойницами окон. Все трое соскочили с седел — женщина кликнула кого-то увести лошадей — и через небольшую дверцу зашли внутрь.