— И снова скажу я, — добавил Роналт. — Мы специально советовались с господином Марэмом, какой частью наших достояний мы можем распорядиться, чтобы сделать вам подарок, а с вашими приближенными воинами — какого рода подарок вы не сочтете неудобным для себя от нас принять. Взгляните на него: он у входа.

Там юноша в бурой форме, уже без погон, однако еще при шпаге, держал под уздцы вороного жеребца — не слишком высокого в холке, с маленькой головой и круглыми ноздрями, широкогрудого и тонконогого. Грива, хоть и густая, стояла щеткой, точно у мула или полукровки, хвост достигал копыт. И на солнце отливал он не атласистым, а скорее бархатным каким-то блеском, точно вбирая в себя дневной свет.

— Мне сказали, что он обучен ходить в горах, в бою — драться вместе со всадником, однако истинного хозяина у него пока не было. Ему четыре года, и зовут его Бахр, «море».

Танеида ахнула, положила коню руку на холку — для себя что-то уж слишком робко.

— Сахару мне дайте, люди! Ну, не сахару, так хлеба с солью.

Но конь не стал брать горбушку — косился и нервно перебирал копытами. И тут из-за дома нежно заржала золотистая Налта. Бахр затанцевал на месте и радостно затрубил в ответ.

— Теперь порядок. Почуял родню, А там, глядишь, и детки пойдут, — прокомментировал кто-то из свиты Роналта.

— У меня тоже есть для вас подарок, — сказал Карен часом позже. — Не пугайтесь, он не носит личного характера.

Достал из нагрудного кармашка и надел Танеиде на палец тяжелый серебряный силт, или перстень со щитом. Такие своеобразные медальоны ходили по всему Динану: под круглым или овальным выпуклым щитком, заменяющим камень или печать, делали потайную коробочку. Здесь орнамент вокруг совершенно гладкого щита и обруча, похожего на рамку миниатюры, изображал виноградную лозу с крошечными, но отличной работы листьями и гроздьями: оттого весь перстень казался слишком массивным для женской руки.

— Сидит как влитой, но по весу тяжеловат. И что же внутри? Открывается он?

— Вы должны ждать человека, который покажет секрет, и он всё объяснит вам.

— Ждать. А если там, к примеру, контактный яд?

Карен усмехнулся.

— Уж этого не бойтесь.

…И еще одна ночь, уже в ее доме, наверху. Волшебная. Колдовская. Последняя. Полная луна течет в комнату через кроны каштанов и платанов, считает ей ресницы. Сна нет, но нет и яви: сладкий морок, радужная пленка бреда, мерцание теней и бликов на стене. И — легкое дыхание у изголовья.

— Волк, это ты?

— Я, а кому еще быть-то?

— Опять через окно влез?

— Да нет, на этот раз я тебе снюсь.

— В самом деле? Как славно, — смеется она. — Послушай, ты не можешь приснить мне что-нибудь эротическое?

— А тебе не надо. Ты и без этого на взлете. Я сказал, что ты создана для меня и я для тебя, но мои слова нет нужды сводить к одним усладам тела. Это значит куда больше: мы двое на едином пути и одно целое в той игре, которая нам назначена.

— Мэтр, перед вашей мистической мудростью я чувствую себя неученой.

— Надо же, а ведь была такая умница позавчера! Кто тебя подучил сказать эту формулу про двуединого Бога? Ее не так уж многие знают.

— Само всплыло. Я спрашивала у шейха, не воспримут ли это здешние мусульмане как хулу на Аллаха: ведь сказано в Коране, что у него нет ни жены, ни ребенка. А шейх ответил, что нет, не воспримут — у всех горцев такое записано на уровне подсознания. Но вот зачем мне вообще понадобилось менять веру таким сложным и экстравагантным образом, — сама не понимаю.

— Зато я понимаю, да тебе не скажу. Ты жила в Срединном Эро, не на предгорьях?

— Кажется. Границы — для политиков, но не для кочевников. Тогда было лет пять от силы, потом мы откочевали в предгорья, где и язык иной, смесь чистого «тюркче» с лэнским, и надолго осели. Слушай, это важно тебе?

— Нет.

И снова она уходит куда-то в зеленое — или луна играет в листве?

— …Бахр знает тайные горные тропы получше меня, — доносится до нее через сон.

— Так лошадь тоже твоя идея?

— Только исполнение. Попросили продать обученного высококровного коня, и чтоб был не рыжий, не гнедой, как большая их часть, и ни в кое случае не белый, потому что белизна — символ либо траура, либо победы. Вот я и выбрал: понял, что для тебя.

— И кольцо?

— Какое кольцо?

— Вон на столике посмотри.

Денгиль взял перстень, поднес к лунному свету. Точеный профиль на фоне окна будто вырезан из черной бумаги.

— А какой камень в нем?

— Почему ты думаешь, что там камень?

— По весу и по отделке. Это же охранный знак Братства. Они еще бывают как печатки с крестиком, или полумесяцем, или со звездой о шести лучах, но такой — самый почетный. Слушай, надень его прямо сейчас на палец и приучись никогда не снимать, даже во сне.

— Там еще имя изнутри на ободке вычеканено. Кардинена.

— Что же, хорошее имя, с богатой паронимической аттракцией.

— Чего-о?

— Своего профессионального жаргона не помнишь, лингвистка. Это значит — фантастически сближается со многими лексическими корнями. В нем слышится и «кардинал», и «кара-д-инени», то есть «милая хозяйка», но буквально оно значит «девять сердец», «тот, у кого девять жизней». Или, может быть, семь: эти числа в древнем языке звучат сходно. Есть поверье, что если человек семь раз рискнет своей жизнью перед лицом Бога, семь раз как бы умрет и воскреснет под новым именем, то в восьмой он будет жить так долго, как захочет сам, а не Бог и Госпожа-С-Серпом, и завершит судьбу своею вольной волей. Он будет знать наилучшее решение насчет себя.

— Чудесное поверье. Волк, а еще какие ты знаешь, чтобы подошли к случаю?

— Ну, скажем, о камнях.

— Такие, как в ваших силтах?

— И такие тоже. Знаешь, охранные перстни получают многие — и в самом Братстве, и в сфере его влияния. Но только один из тысячи — именной и несет в себе драгоценность. Камень в них — тоже своего рода имя: его подбирают так, чтобы он воплотил характер, особицу своего владельца. У нас нет такой жесткой привязки камней к сану, как в пастырских кольцах, и иерархия их другая, чем в ювелирных таблицах. Больше любят камни зеленые: хризопраз, хризолит, из гранатов — гроссуляр, похожий на крыжовник, и уваровит, россыпь изумрудных кристалликов, весеннюю лужайку. Опалы уважают, особенно «кошачий глаз», где зеленое играет, но это требовательный камень, изменчивый, он и человека делает подобным себе. Синие камни носят реже: цвет их — святости и торжества, не для всякого годится. Точно так же и красные: кровавые, жестокие. Муж войны такой силт наденет, но более не рискнет никто. Изумруд почему-то у нас не возлюблен: хоть и зеленый камень, а колдовской. Но знаешь, какой камень ценится нами превыше всего? Александрит. Зеленый днем и алый вечером. Меняется и всегда остается самим собой. Его еще у нас Грааль называют, хотя ювелиры считают Кровью Христовой совсем другое — гелиотроп, зеленоватый с красными вкраплениями, а динанские масоны — карбункул, камень Люцифера до его низвержения. Только я александрит в силте ни разу не видел: человек, который его осмелится носить, должен играть во всей вселенной.

— И вот еще что, — добавил он. — Когда возводят кого-нибудь в легены, ему дают силт уже не охранный, а властный, с алмазом: черным, голубым, розовым, сиреневатым, желтым. Есть и силт магистерский — камень в нем такой чистой воды и такого сверкания, что, пожалуй, нет ему равных. Эти камни и кольца, в отличие от охранных, передаются от одного человека к другому.

— Денгиль, ты говоришь и говоришь, я же совсем сонная.

— Кто у меня сказок просил? Вот я тебя и убаюкал ими на прощание. Спи и расти большая-пребольшая, красивая-прекрасивая. Пусть у тебя будет много возлюбленных, таких же юных, как ты, и много ставок в партии с господином Южным Лэном. И пей свой мир, как пили воду прямо из реки воины Гедеоновы.

И вот уже не было рядом его дыхания. Занимался новый день.

Ровно через год Танеида опять спустилась с гор в лэнскую столицу: не на белом коне и не на вороном, а своими ногами. И эскорта не было, только шел с ней под руку полковник Армор, новый военный комендант города. Платье ее было подобно кусту лиловой сирени пышностью, цветом и запахом — и открывало чистые плечи, и грудь, и стройные ноги танцорки в пурпурных туфельках на высоком каблуке. Смеялись, покупали у торговца хмельную, игристую воду из ключа, налитую из бочонка в хрупкое стекло, ловили губами инжир, опущенный ради аромата в бокал с тонкой ножкой, бросались друг в друга и в прохожих розовыми лепестками — в тот год как никогда цвели знаменитые дикие розы Вечного Города. И никто — ни правоверные, ни христиане, ни иудеи, ни те, кто носит на гайтане двустворчатую раковинку в честь Тергов, — не счел это зрелище святотатственным и непристойным.