Она потупилась, что я принял за знак согласия, затем вздохнула и улеглась поудобнее, вытянув передние конечности в сторону руля, Стоило бы сразу и бескомпромиссно загнать ее под ноги, но у меня и на сиденье был не такой уж чистый коврик: если брать человеческую пассажирку, все равно надо менять. Блохи у псины есть, конечно, как это можно без блох, но они на людей при наличии собаки не покушаются.

Так мы ехали часа два. Отпуская реплики в одностороннем порядке, пока мне не начало казаться, что Агния не только все слышит, но и отвечает на свой собачий лад. А стоило мне превысить ее понимание, как она чуть наклоняла изящную головку и приоткрывала шелковистое ухо.

По истечении времени мне приспичило сбегать в рощицу. Тополя были тощие, их жидкая тень не доходила до земли и рассеивалась метрах в двух от нее, зато кустики рядом — довольно сносные. Конечно, это чушь, но мне комфортнее так, чем отливать вбок между распахнутых с одной стороны дверец.

— Кавалеры направо, дамы налево, — скомандовал я полушутя.

Как я и думал, Агния поостереглась ползти через шоссе, потащилась за мной, и пока я орошал хилое деревце, скромненько присела на известном от меня расстоянии. Потом принюхалась, завертела влажным пятачком и шмыгнула в сторону. Учуяла вкусненькое, что ли? Но буквально через две секунды она заскользила назад, озираясь, поскуливая и явно желая, чтобы я пошел за нею.

— Ну давай посмотрим, что ли.

В том месте кустарника, где тень была чуть посерьезнее, валялось нечто похожее на тугой узел выцветшего тряпья, а сверху — длинные черные волосы… Н-да, трупак у дороги — штука такая же обычная, но куда более конфузная, чем калечная собака на проезжей части. Лучше не связываться и не замечать.

Однако этот тип оказался жив, только уж очень сладко, по-ребячьи, спал. Когда Агния начала тянуть его зубами за рукав, он не спеша развернулся ко мне и приподнял голову. Что меня оглоушило с первого раза и навсегда — это его безмятежность. Будто он был у себя дома, а я ходил у него в няньках.

— Привет! Ты что здесь делаешь? — сказал я. Вопрос неоригинальный — сам собой напрашивался.

— Сплю. Ночью, по прохладе, идти куда легче. Разве вы не знаете?

— Я не хожу, у меня колеса.

— Разве? Что-то не заметно.

Он перевернулся на спину и сел, обхватив руками коленки. Агния на радостях юлой вертелась вокруг, тычась носом в его пальцы. Лет ему было, по первому впечатлению, одиннадцать-двенадцать: смугленький, брюнетистый, с задорным тупым носиком и пухлыми губами. Обряжен он был в блекло-голубую рубашку, манжеты которой застегивались чуть пониже локтя, и фасонистые брючата из той же парусины, почти белые, разлохмаченные по краю и имеющие на каждой штанине минимум по три дырки. (Самая классная обнаружилась немного позднее, аккурат под левой ягодицей.) Подпоясано все сооружение было веревкой. Снизу были тряпочные тапки со шнурками, еще крепкими, а под боком, пестротканый вещевой мешок со впалыми дерюжными боками.

Я присел рядом, воззрившись на него и его писаную торбу сразу.

— А откуда ты такой взялся? Посреди ничьей земли?

— Земля ничьей не бывает: всегда чья-то либо своя собственная. Я тоже свой собственный.

— Идешь куда-то?

— Из одного монастыря в другой. А вы?

— Из одного мегаполиса в другой.

Агния лизнула его в щеку и заинтересованно обнюхала поклажу.

— Нет там для тебя ничего, Вы же, собаки эдакие, корешков не жуете, — он ласково отпихнул ее морду.

— Ты и сам голодный?

— Не очень. То, что монахи дали, еще не совсем кончилось, и немного сам накопал. Это не проблема, Знаете, сколько в земле и над землей растет вкусного!

Я в душе засомневался.

— А вода у тебя имеется?

— Вам много надо? Сейчас-то нисколько нет, но я мигом найду, если постараться. Только сладкую почти всегда копать долго, а под камнями она невкусная. Стирать вот ею хорошо: щелочная.

— Затейлив ты, братец. Из камня воду добываешь.

— Так вам для чего? Пить, стирать или только поинтересоваться? А то я бы поспал часа два-три. Ночью снова идти.

— Ни для чего, просто я… обеспокоился, что ли. Вот что: я тебя разбудил, я тебя и накормлю. Идет?

— Почему же нет!

Чиниться было, видимо, не в его обычае.

Я и сам проголодался — в дороге и от скуки это часто происходит. Вытащил плиту, не электрическую, а другую, на сухом спирту, чтобы не сажать аккумуляторы без необходимости. Солнца-то для подзарядки, было навалом, но я поскряжничал. Также и холодильник снова не стал потрошить: не та публика. Вывалил в котелок очередной консерв — бобы со свининой в застывшем жиру — и залил водой. Нарубил хлеба, постелил салфетку на переднее сиденье и расставил миски.

Немного погодя Агния заинтересованно потянула носом, а мальчик с разочарованием сморщил свой:

— Это все, что вы имеете сказать?

Он пошарил в развязанном мешке, извлек оттуда горстку сушеных листьев, скукоженный клубень и два растопыренных корешка, что смахивали на мандрагору. Понюхал — и бросил в закипающее варево. Я ужаснулся в душе, но запах, который сразу же повалил оттуда, был так бесспорно и потрясающе съедобен, что все мои сомнения тотчас померли не родившись.

— А ты и в самом деле умеешь кухарить, — заметил я чуть погодя.

— Монахи выучили. Уж у них это дело поставлено.

— Хм, — рот у меня был набит, и потому в голове тоже не возникало ничего членораздельного. — А еще чему ты у них научился?

— Всякому, хотя ничему — до конца. Учиться у них можно сколько хочешь, а вот вычерпать знание — никак, — он помешал в миске ложкой, чтобы варево остыло, и аккуратно отхлебнул с острого конца. Манеры у него были не по положению деликатные. — Монахи ведь культивируют то, чем не придет в голову заняться ни одному нормальному горожанину: учат на память древние легенды, переписывают книги от руки, рисуют миниатюры, выводят каллиграфические надписи, вышивают золотом по бархату и серебром по шелку, растят в грунте овощи, ягодные кусты и целые деревья — гидропоника у них не в почете, — обихаживают бездомных собак и кошек, а то и более редкие породы животных. Есть у них и такие монастыри и аббатства, где сохраняют древние способы рукопашного боя и жесткого сосредоточения мысли. Но главное в их занятиях — не останавливаться в пути и не застывать в совершенстве.

Он явно говорил об этом слишком много, если считать меня первым встречным. Хотя братия, наведываясь в города, не скрывала от нас почти ничего, мы сами себя уверили, что мы во всем превзошли старичье. Папаша Дэн вон тоже водится со зверьем и изящными рукоделиями, подумал я мимоходом.

Нет, в самом деле, какая-то невсамделишная ситуация: восседаем на дне бесконечного полумертвого моря и треплемся за жизнь… С подспудным ощущением этого я подцепил на кончик ножа шматок мяса поаппетитней и плюхнул его на кусок хлеба вместо тарелки. Мальчик сделал то же самое, но куда сноровистей.

— А тебе от свиньи нельзя, — повернулся он к Агнии, — плохое мясо, свинья своих ест. Да ты не горюй, возьми вон хрящик, это ничего. И почему это люди обращаются с собой хуже, чем со скотиной?

Агнесса тем временем с изяществом грызла хрящик, зажав его правой передней лапой.

— У вас хорошая собака, — мальчик погладил ее по ушам.

— Она не моя, а своя собственная. Бродяга, как и ты, — ответил я. — Удел мой сегодня такой — возиться с вашим братом.

— Но вы ей уже придумали имя. Кстати, об именах: мы никак друг другу не представимся. Вас как зовут?

— Джошуа. Джош.

— Хорошее имя Джошуа, не так часто можно встретить у вас, городских. А я Сали.

— Салли? Это же бабская кличка!

— Не Салли, Джошуа; Сали с одним Л. А что? Нормальное имя, по-моему. У немцев в старину был такой писатель Келлер, а у него повесть «Сали и Френхен», про двух влюбленных.

— Я вспомнил другую историйку — про Маркиза и Салли. Салли был ковбойский повар, а Маркизом прозвали одного ковбоя, который оказался переодетой девицей. Если ты не Салли с двумя Л, то, наверное, маркиз?