— Пап! Ты спишь?

— Это ты, Григорий?

— Угу. Только меня никто так не зовет, а мальчишки чаще всего Горгончиком дразнят.

— Обижают?

— Что ты! Я у них герой воздушных сражений. Пап, ты теперь не уедешь?

Я обернулся. Его котячьи глазищи светились у самого моего лица.

— Куда мне теперь ехать, — ответил я. — Дальше преисподней вроде и некуда.

— Пап, мама говорит, что ты мне запретишь к колодцам летать.

— А что, воевать, кроме тебя, некому? Другие мальчишки что делают?

— Трофеи собирают. У нас все оружие трофейное или краденое. Эти типы когда сдыхают, в железяке один пар вонючий: ждешь, пока выветрится, лезешь в нутро и тащишь, что приглянется. А то и саму железяку буксируешь. Еще вместе с собаками летучие бомбы можно гасить, светляки такие. Они брызгаются, пока на парашюте, а ты в полете их брезентом собьешь, прихлопнешь — и обземь. А если сами хлопнутся — всю округу жидкой нефтярой зальет, тогда только и спасение, что землей засыпать.

— Понятно. Как я чувствую, твои крылышки нипочем без дела не останутся.

— Вот и деда так говорит. Песиков ему тренируй!

Я заинтересовался:

— Ты что, нашего Самаэля в деды произвел?

— Не-а. Того, что с аббатскими собаками. Дедушка Дэн. Он вроде твой собственный родитель.

Вот здорово! Никак, тут собирается весь цвет Странничества и Отшельничества.

— Знаешь, ты меня утром прямо к нему проводи, к этому монаху-расстриге.

— Провожу обязательно. Пап, а можно я здесь до утра побуду? Я… я не очень страшный? Ты не боишься, как вечером?

Этот чертенок всё, конечно, понял до тонкостей.

— Где уж мне бояться! В нашем положении, сынок, то еще роскошество — труса праздновать, — я протянул руку, нащупал под рубашонкой его нежненькое, голое пузо и шершавую, всю в панцирных струпьях, спину. Отрастил бы еще на шее, затылке и плечах, научился сворачиваться клубком, как броненосец… Хотя эти, факт, бьют кверху, как завещал один помирающий мафиози своему сыну.

— Слушай, какие ваши потери? Многие уходят?

— Не считал. Кто уходит, кто приходит, кто из старых возвращается, — ответил он солидно: отец про дело интересуется. — Собаки гибнут — это уж навсегда.

Утром мы навестили Дэна. Постарел он мало, только стал прытче в движениях и совсем перестал улыбаться. Мне, однако, обрадовался и сразу опрокинул на меня свой ушат проблем: те собаки, что привозные из Шамсинга, для атак не годятся, работают санитарами и подвозят боепитание; а местных выбивают. Между прочим, их родоначальники — сильные бродячие собаки из Пустыни, великолепные в борьбе с одиночками; поэтому они совершенно не умеют себя жалеть, когда на них лезет масса.

— Ты не пошел бы в инструкторы? Командные посты все заняты. Можно, разумеется, потесниться.

— Обойдусь. Мне, если честно, не до карьеры. А получится у меня без опыта, как ты думаешь?

— Должно. Чему учить, я покажу, а контакт у тебя, экс-психиста, должен быть с ними идеальный.

Так я стал инструктором, точнее — командиром подразделения собак-миноискателей, а потом — роты универсальных боевых псов. В самом деле, большинству из них надо было только объяснить, что нам, людям, от них требуется, а уж уловки и увертки они изобретали сами в зависимости от того, какой осколок исторической эпохи пер на нас в данный момент. Хватали и перекусывали пополам аршинные стрелы; жестким клубком подкатывались под ноги пешим рыцарям, бронированным легче их самих, а потом сбивали с ног и сдирали с них доспех алмазными зубами; сбрасывали под «пантеры» и бэтээры связки гранат и пакеты с тринитротолуолом, а сами ловко уходили от взрыва. Были под моим началом и псы-летяги. Огнем они только плевались, пускать длинную струю не умел никто, однако и надобности в этом не было: пламя оказалось липучее и проедало сталь насквозь, как термит. А вот наших человечков не брало: вековой иммунитет сказался. Но самое лучшее — звери тоже стали гибнуть куда меньше, когда им разъяснили, что именно вот этого нам от них не нужно.

Среди дня особенно сильно пахло смазкой огромной военной машины, и другие запахи наплывали — тошнотные, сладковато-приторные, жгучие. Бои пока шли на периферии, в темноте нам было куда отходить, однако ночи становились все более куцыми. Горгошины приятели кучковались вместе и повадились кормиться у Джанниной великой кастрюли, обильно снабжая ее съедобным полуфабрикатом, — а со мной вести разговоры. Того духовного полета, что видел я у детей Охриды, здесь не наблюдалось, их интересы крутились вокруг самого что ни на есть насущного: поставок снаряжения всех эпох, распределения военных трофеев, особенно смертоубойных, бинтов, корпии и синтетического клея для ран, еды и спирта. Я вспомнил мою монашескую житуху и развернул перед ними ее боевые страницы. Кое-чему они успели у меня нахвататься и раньше, втихомолку, в перерыве меж двумя моими душеспасительными сказочками, да и сами были от природы щедро одарены. Тем не менее держаться против наемников было им куда как непросто. Если бы еще те не были так разношерстны, так мало способны к командной деятельности, так первобытно тупы — и так жестоки. Как мне рассказали, во время первой атаки на границу они потоптали и размяли шинами и гусеницами с десяток своих же подкидышей, перерезали всех собак, что им попались, и передушили кошек. Здешние такое не прощали, хотя сами век проживали в обнимку с безносой косарихой.

Мои юные бойцы извозились и похудели за эти дни, но у них становились живые лица, а у наших противников — нет. Одна защитная оболочка снаружи: тараканья ржаво-черная скорлупа лат, бугристая и осклизлая жабья броня, безглазые чушки ползучих ракет, управляемых изнутри. Когда наш огонь прожигал насквозь, махина враз останавливалась, криков изнутри не доносилось: видно, нечему там было умирать.

Мы дожили до скромных побед. Но вот едва мы оттеснили неприятеля по всему фронту, отбили крошечный приграничный поселок и укрепили его отрядом местной обороны, как меня, Дэна и кое-кого из других Странников передислоцировали на другой участок, поближе к горам; там прорвались большие силы, гораздо лучше, по слухам, одушевленные и обученные.

— Будем взрывать мосты, товарищ, — сказал мне мой новый командир.

Он был не Странник, а только что с какой-то земной заварушки; поэтому звание и квалификация у него были выше моих, а конкретный адов опыт — ниже.

— Вместе с неживой силой?

— И те, которые ею заняты, и те, что нет. Ваши собаки в этом должны помочь.

Я помнил их методику из их художественной прозы. Минировать мост загодя нет смысла, обнаружат: поэтому дожидаются, пока на мост зайдет войско. И вот навстречу ему выбегает этакая лохматая дворняга — не такой пес, о котором идет слава, что службист он хороший, не овчарка там или эрдельтерьер. Ну, о наших мутантах вообще речь молчала. Но вот «малоценная особь», по выражению моего нынешнего начальства, — она свободно может пронести в поясе или потайном карманчике ошейника заряд с часовым или радиоуправляемым механизмом. Посередине моста бомба взрывается вместе с животным, полотно переламывается пополам, все и вся летит в воду.

— Вот этот мост еще не занят ими, — командир подал мне бинокль, — но силы врага будут на нем часа в четыре утра, уже поставил дозор и вовсю подтягивается. Взорвем у них под носом, отрежем путь на другой берег, а сами к тому времени уже переправимся в воду на плавсредствах и зайдем в тыл.

Я почти не слушал. Передо мной был тот самый мост на полдороге от Джубги до Агоя, — вспомнил я диковатые для слуха названия, — где мы вчетвером отдыхали в своей личной пещере. Я и ее увидел: и каверны в гранитных быках, в одной из которых мальчуган нашел монету, и булыги, что лежали около пляжа. На одной что-то розовело, и я не мог избавиться от мысли, что это купальное полотенце одной из наших дикарок.

— На такую стопроцентную гибель мои собаки не пойдут. Дайте им возможность придумать что-нибудь получше.

— Времени нет, — отрезал он, повернув ко мне молодое крестьянское лицо. — Пока они скрипят извилинами, нас всех в нашем же добре потопят. Разведчики говорят, что у самих «духов» не видели такой техники. А пойдет Рози, и с большой охотой.