— Уйди, не смотри на меня — я боюсь твоего оружия, рог твой горделиво поднят и сверкает в лесных сумерках, будто обоюдоострый меч.

— Цветущей весной появляются на свет дети лунного ветра, их отростки упруго-мягки и запрятаны в шерстяной чехол: я буду для тебя таким же.

— Нет! — она срывается с места, и ее псы за ней. Колчан бьет ее по бедру, колчан и налучь из оленьей шкуры. Сладка весенняя погоня, дух белых лесных фиалок дурманит голову; нежные брызги цветов собраны в миниатюрный жезл. Она быстронога, она оставляет далеко позади своих гончих, обросших волнистым рыжим волосом, и псы окружают меня. С лаем, гиканьем и торжеством мы гонимся за нею вместе, и голоса наши звучат, как зов рогов на лисьей охоте. Погоня за лисой, огненной лисой с распущенным хвостом: не убить, а следовать, по какому бездорожью ни бросится она, гонимая страхом. Наездники в чапанах и малахаях, всадники в картузах с козырьком, сюртуках и бриджах с сапогами до колен… Лихая песня:

«Оглянулась лиса, посмотрела в глаза:

Тот, кто гнался за ней, испугался.

«Что-то я сомневаюсь, — сказала краса, —

Чтобы завтра ты так же смеялся».

Тут она резко замирает и оборачивается, упираясь в землю крепкими босыми ногами, бледнеет от гнева ее узкое лицо, как смертная маска, и алеют на нем губы, и ярой синью полны очи:

«Слишком много скакал, слишком жил ты легко,

А пожалеть меня — не догадался:

Завтра на гору я заберусь высоко,

Чтоб внизу под горой ты остался».

Натянут лук ее рукой, длинный прямой лук, царский лук из тиса, мощная стрела лежит на тетиве, орлиное перо на той стреле и наконечник ее из рысьего когтя направлен мне в сердце. Псы, разгоряченные охотой, белые псы с рудыми ушами, — ярость кипит и клубится у них в крови, ярость, с какой вцепляется свора в дикого оленя, — вот-вот повиснут они на моей шкуре и завалят меня, королевскую добычу.

Я только смеюсь:

— Зачем ты метишь в меня стрелой, охотница? Ибо уже пронзено мое сердце. Отзови своих собак, глаза твои резвее и гибельней — они давно уже затравили меня. Смотри: ветви рогов моих достигли неба и мечут искры пламени, меч мой раскален докрасна и жаждет упиться победой. Брось свое оружие, кликни псов — я, король-олень, паду перед тобою ниц, и горе тебе, моя строптивая и нежноглазая лань!

Немеющие пальцы ее отпускают тетиву, та дрожит, освобожденная; налучь и колчан втоптаны в мягкую почву. В ограде ветвистой короны моей лежит она с искусанными страстью темными губами, рыжие кудри ее спутаны, они — завеса на лице; струной напряглось, луком выгнуто ее тело, крепкогрудое и стройнобедрое, с сизыми, как гоноболь, терпкими сосками, с двумя ложбинами вдоль сильного стана, глубокой вдавлиной пупка, жесткой треугольной порослью лона. Шершавым языком своим я размыкаю ее колени, срываю печать и вонзаю клинок в ножны, истаивающие теплом, истекающие багряными и жемчужными женскими соками, чтобы охладить его и утишить… ощущаю под собой ее стон и тихое биение… Но тут стрела Дианы настигает меня и насквозь пронзает болью и истомой, как сама смерть. Невыразимая тяжесть втискивает меня в землю, смешивает, превращает в нее. И я становлюсь землей, что принимает в себя обильный дождь, содрогание и трепет новой жизни.

…Тьма. Только сверху, через стекло потолка, брезжит полуночное зимнее небо. Лунное колдовство еще не начиналось, но оно близко — вот-вот зальет всю комнату, одну в анфиладе малых гостевых спален верхнего этажа. Я приподнимаюсь на локте, шарю рукой по сбитой покрышке постели.

— Джошуа, не надо искать. Сейчас я зажгу свет, если хочешь.

Иола сидит в отдалении на кушетке, ее тело заключено в лиловый халат из негнущейся парчи: ворот, расшитый серебряной нитью, пояс в ладонь шириной. Босые ступни светятся на мрачном пурпуре ковра. В неярком свете ночника лицо у нее совсем детское: черновой набросок портрета, более изящный и верный, нежели прописанный маслом оригинал.

— Вот как. Вот, значит, как, — я комкаю, выдираю из-под себя простыню с полузасохшими бурыми и сероватыми потеками, кидаю оземь в ноги постели:

— Ты, выходит, пришла. Давно?

— Сама не помню. Я шла по улицами… пустынные, холодные улицы, будто все боятся этой ночи полнолуния. Только Шейн встретился почти у самого дома и поглядел сквозь меня. Я продрогла вся… и что-то тянуло меня сюда, ныло внутри, пока я не вошла и не поднялась по узкой лестнице. Тут было совсем темно, я шла и зажигала светильники на стенах, потом возвращалась тушить и снова зажигала… как челнок сную из комнаты в комнату… Дошла сюда и остановилась, хотя и раньше было все такое же. Сбросила все с себя и залезла под кунье покрывало совсем голая, чтобы скорее согреться. Халат я уже потом отыскала. А тогда — мигом заснула, сон только удивительный приснился. Про небесных единорогов.

— Значит, он догнал тебя, мой сон, нагнал и схватил. Дальше?

— Дальше… Вошел ты, бросил свою одежду на мою и лег рядом, застыл, точно мертвый, даже глаза открыты и не моргали. Я испугалась, стала целовать тебя в веки, чтобы их сомкнуть. Ты не помнишь?

— Помню, — я как через мглу рисовал себе параллельную цепь иных событий, сплетающуюся с моим бурным сновидением. — И я ответил тебе, но как сомнамбула. Этого тебе не хватило для полного спокойствия. Дальше?

— Я не хотела… Страшно. Я люблю тебя, но на мне запрет, понимаешь? Я ведь зачем отошла — мне надо было до того узнать, кто я такая.

— Да? По-моему, объект такого изучения всегда имеешь при себе.

— Во мне что-то набухало, хотело излиться, точно у женщины, которая вот-вот родит. Любовную азбуку мы учим так же просто, как и обыкновенную, я всё знала, и всё было не так, Ты крикнул гортанно, чужим голосом, отбросил мех, взвился и пал вниз, как коршун. Твое сердце дрожало в своей клетке, губы твои язвили. Я хотела увернуться и убежать, но ты удержал. Навалился, как подрубленный ствол… твои волосы набились мне в рот, я пыталась завопить, прорваться к тебе — невозможно! И эта жуткая тишина — кричи не кричи, а нет никого не только в городе — в целом свете.

— Так он, видать, и было, — угрюмо добавил я, — Ни Дюрры, ни нижнего этажа — замкнутая вокруг нас двоих пространственная капсула. Кто-то всласть подшутил над нашим келейным чувством. Вроде бы даже я. И что — я взял тебя, да?

— О-о. Я пыталась свернуться в комок, оттолкнуть тебя ногами — это такой способ женской защиты, которому учат Странниц. Но во мне самой что-то оборвалось, прорвалось… ты улучил именно это мгновение, с силой развернул меня, перекатил на себя и проник. Мое тело было теперь легким, как мяч, которым играет морской лев, и ему было все равно. И сила ушла, и страх, и я сама… и даже боли не было ни капли.

— Хоть это слава Богу.

— Но тут ты снова жутко, по-женски закричал, пронзительно и будто с облегчением. Будто взял эту мою боль на себя. И наши воды слились. Потом ты как-то сразу ослаб, упал навзничь и вытянулся, твоя хватка разомкнулась, и я смогла уйти.

— Недалеко же ты ушла, — я поставил ноги на ковер. Обнаружилось, что я голый, как обсосанный леденец, и такой же тонкий и пустой внутри. — Пойти под душ, что ли, авось в черепушке прояснится.

Она не ответила.

Вернулся я посвежевший и тоже в халате — купальном, махровом и коротком, как у борца в перерыве между схватками.

— Давай подытожим. Я тебя подманил колдовством. Раз.

— Но… — попыталась она возразить.

— Я не имел права посягать на бесплодную и даже ее хотеть, пускай бы весь свет меня к этому толкал. Им было наплевать на ихнюю мораль, мне мой кодекс вообще такого не запрещал, но ты ведь по своей воле от нас ушла.

— В лес, где кочуют леты и склавы. Там корень моей матери цыганки Мариан, и оттуда она пришла в круг Эйр-Кьяя. Я должна была спросить…

— Неважно. Это два. И третье. Я тебя изнасиловал, уж это с какой стороны не посмотри. Так что плохо мое дело.