— Горы молодые, — произнёс её спутник. — Необходимы рёбра жёсткости.

Марина поняла так, что это про сами Альпы. Или про костяк того каменного кабана, который прячется у них внутри, под слоем вечного снега, земли, трав и лугов.

— Ну и как решишь? — спросил Лев, прервав её задумчивость.

— Уборки много, — ответила она. — А вообще красивый дом.

— Копия тебя самой или как? Лучше бы первое.

Вопрос был такой неожиданный и так совпадал с мыслями, что она чуть вздрогнула.

— А прислуга сюда прилагается. Решишь беспрекословно — сей же миг познакомлю.

— Тогда… Давай знакомь.

— Аликс! Александра Петровна! Прошу вас.

Вошла стройная, изящно подвитая старуха в узких брюках и свитере — на морщинистом и почти безбровом лице с тонкими губами карие глаза буквально сияли.

— Вот, Марина Валдисовна, прошу. В таком случае положено изречь, что управительница дома — по жизни одна целокупность с ним самим.

— Лёв, ты бы хоть соблюдал временную стилистику, — ответила она. — Каких-то словесных обрывков понатаскал изо всех времен. Марина Валдисовна неведомо что о нас подумает.

— Ой, да неважно, — ответила девушка. — Вы русская? Я так рада.

— Во всяком случае, знаю этот язык получше нашего мальчика, который то и дело путается в контекстах. Мне ведь такую легенду придумали, что беженка из горячей точки, и заставили вызубрить, чтоб само от зубного протеза отскакивало. А в мои суровые годы первым исчезает заученное. Так что новый паспорт хоть и не предъявляй — имеет мало шансов совпасть с натурой.

Так началась иная жизнь для всех троих.

Хоть Марина стремительно обленилась и ходила по дому полусонной и полуодетой, разбрасывая вещи по ходу следования, особняк каким-то чудом выглядел и звучал безупречно, как инструмент мастера из Кремоны. Наверное, оттого, что при одном виде строгой леди Алекс вещи становились во фрунт и рассредоточивались по команде «раз-два», пыль скатывалась в шерстистые клубки, пригодные хоть для уборки, хоть для рукоделия, а дрова под кухонной плитой загорались по мановению руки и живо начинали кипятить воду для стирки и готовки.

Ели все, правда, чин-чином, в столовой, хотя впору было заносить Марину туда на руках, но подниматься на царское ложе не хотелось — стелили ей неподалёку от ниши с компьютером. Зеркало, правда, она распорядилась повесить в спальне. Иногда выходила наружу — там стояло нечто вроде ранней весны, бурлили ручьи, наливались почки. Тяжеловоз непонятной иномарки стоял не очень далеко от входа, освобождённый от пожиток Марины лишь наполовину — это хоть как-то объясняло назойливое присутствие Льва. Возможно, и его постоянную озабоченность. Докучную. Неуместно навязчивую до тех пор…

Пока где-то через месяц, ночью, под ногами не дрогнуло. Ещё. И ещё раз — в некоем предельно жутком ритме.

Марина вскочила с ложа, пытаясь крикнуть, — но тот же час её глухо охватило нечто похожее на литую каучуковую воду, связало движения.

«Это Возлежащий у Порога тревожится, — сказали ей без слов, вернее, вложив в одно мысленное речение. — Его шкуру постоянно щекочут ледяные струи, в утробе вязкое пламя изливается в форму проломов и пещер, хочет вскипятить собой подземные реки и застыть саблей или щитом. В этом ритме бьёт огненный молот Кузнеца о наковальню тверди — той Черепахи, на которую опирается мир, — чтобы заново сковать водяную пряжу для ткани бытия. Стерегущий Кузнеца Кабан рассержен, так и надо для их будущей войны: но теперь к его досаде прибавились те, кто тебя ищет, и ему сделались безразличны мелкие твари вроде тебя».

— Меня…

— Впрочем, ты очень замечательная персона. Сиди смирно.

Последнее уже говорит сам Лев, чуть ослабляя хватку. Толчки тоже стихают — в глубинном метрономе ослабла пружина. Нерушимо встают вокруг стены мансарды.

Огромный тюлень? Морской леопард ледяных южных широт? Нет, теперь это скорее морской лев, гибкий, грациозный, большеглазый. Совсем нестрашный на фоне вселенской катастрофы.

— Зачем ты принёс меня наверх?

— Нижние этажи залило целым озером. Постоянная беда Альп: глобальное потепление и потопление, если слышала. Хорошо ещё — ныне лишняя вода ушла в открытую расщелину: твой свитский не любит пресной.

— Ты её видел, ту воду?

— Знаю.

— Кто-нибудь утонул?

— Те, кто шпионил за тобой и хотел нанести нам вред. И заодно кое-какие посёлки с гостиницами. Что поделать! Кабан по своей природе неспособен на тонкие хирургические операции.

— Они люди. Это подло.

— Они всего-навсего люди. Приучайся.

Умом и плотью Марина пытается сопротивляться магии жаркого, скользкого тела, но Лев одолевает почти незаметно для неё. Гнев перерастает в апатию, апатия — в сладкое оцепенение, оковы и путы — в страсть.

Их двое на нетленных простынях, и Лев по-прежнему её хранит, накрывая собой, таким на диво невесомым. Оделяет лишь частицей своей мощи, окутывает сетью щупалец, невидимой… почти невидимой и неслышимой. Живые плети сплетаются, хмельные лозы ползут по коже, присасываются к сосцам, к каждому родимому пятну или бугорку. Дважды пронзают низ живота, где лобок и ягодицы, ласковыми вопросительными знаками касаются век, ноздрей, ушных раковин и губ, играют с волосами. Нежные, тупые. Разумные, исступлённые. Женщина, окутанная мантией гигантского зверя, хотела бы вырваться из ловушки, но нет желания, неверно — желание сильней самой жизни. Самой смерти.

Так длится век. А потом безгласно распростертую плоть сотрясают ритмичные толчки, с каждым из которых в неё извергается тягучая солёная влага. Навстречу им — такое же содрогание, такая же судорога, свёртывание-развёртывание пружины в часах, что сдвинулись с мёртвой точки. Трепет наковальни под молотом, стук молота о наковальню, меж ними сбиваются, свиваются кованые пряди, плетутся тончайшие золотые кружева живого.

И наступает конец прекрасной эпохи.

…Марина с натугой повернула шею: Лев лежит рядом в полусумраке — человек человеком, а не воплощение животного безумия. Слегка похудел, но вид у него весёлый и самодовольный.

— Что это было, не скажешь?

Он ухмыльнулся:

— Защищал, всеконечно. Чем и как только мог.

— Недаром говорят, что защита на своих собственных условиях практически равна агрессии.

— Так говорил Заратустра, умница моя, — ответил самым мирным тоном.

Поднялся, натянул на гладкую, загорелую кожу исподнее и подошёл к окну:

— Ха. Или вода подступила к галерее, или дом до фундамента просел. Скорее последнее. Давай-ка выбираться отсюда через окно: экипаж на берегу водоёма вроде целёхонек и даже вышел сухим из воды. Он герметичный.

Подал ей широкое тёплое платье с рукавами, сам облачился полностью, отвернувшись к стене.

Марина приняла одежду, рассеянно глянула вниз…

Её руки были загорелыми и совсем гладкими. И ноги.

И — в любимом зеркале — таковы всё тело и лицо.

Разве что из глаз рябины не выпил. Родинок не выцеловал.

— И что — похорошела дико, а всё недовольна? — спросил Лев.

А потом, не дожидаясь ответа (какой тут может быть, к чертям, ответ!) подхватил в охапку, вынес на балкон и мягко спрыгнул вниз, в холодную лужу. Понёс прочь от руин.

— Александра Петровна, — вспомнила со всхлипом.

— Была внизу, когда здание в землю вколотило. Что делать! Я вроде говорил: такие существа рождаются и живут внутри своей оболочки. Прибрежный моллюск.

— Хоть бы вытащить оттуда.

— К чему рисковать? Так у неё хотя бы шанс оживиться будет, и немалый. Впрочем, триста лет — это триста лет, как ни меняй виды на жительство. Элементарно наскучить может.

Втиснул девушку внутрь салона, захлопнул дверцу, но вместо того, чтобы зайти с другой стороны, сказал:

— В самом деле проверю, как там. Зеркало уж точно надо забрать: подарок для твоей чести.

Оставшись ненадолго одна, девушка взглянула на Маттерхорн. Кабаний клык изострился, слегка потемнел, и юный рассвет лёг на его снега багряной печатью.

Получил своё.