— Кровью Судного Дня. Они говорят. Ты жена им всем через их детищ. Вот имена. Спрут Ктулху, Пернатый Змей, клубящийся у порога, — Йог-Сотот. Гнусная Жаба Цатоггуа. Ползучий Мрак Ньярлатотеп, Леденящий Ветер Итаква. Чёрная Козлища Шаб-Ниггурат, И самый страшный: Ядерный Хаос Азатот.

— Тогда это ваш любимый Гор — сын Азатота. Он и довершил дело.

— Не лги. Со всеми ты сходилась по доброй воле и с большой охотой. Так всегда бывает с детьми нечистого. С фавнами, нимфами, сатирами, гномами, троллями, иноземцами, детьми вод и бури. Как те, кто поклонялся Вакху и Дионису, ты одевалась в шкуры, упивалась вином. Пела и плясала у костра на ведьминских шабашах. Возлежала с инкубом и суккубом.

Похоже было, что у отца Боривоя изрядно перемешалось в голове. Однако суть он выразил едва ли не буквально. И разве не переходила она, Марина, из рук в руки и не…

— Наполнялась, как сосуд скверны и гноя, пока не извергла их, — добавил священник и сплюнул. Это усилие, очевидно, стоило ему последних капель жизни, потому что он содрогнулся и замолк навсегда.

«Все мои близкие погибли из-за меня. И вверху, и внизу. И отец Боривой, и Влад, и Вернер. Я стала ненужной добру и злу одинаково».

С этими мыслями Марина отыскала лестницу на колокольню и стала подниматься — ступенька за ступенькой. Очень медленно.

«Броситься оттуда — высоты хватит. И головой об лёд. Надо было копьё для себя выдернуть — испугалась. Оно непростое».

Семь колоколов, развешанных на разных площадках под узким шпилем, встретили её тихим переливчатым рокотом. Ропотом.

«Слишком красиво для проклятия. Благословляют?»

Она коснулась самого верхнего колокола рукой, зачем-то перекрестилась — и перелезла через ограду. Покачалась раз другой на узком бортике, набираясь смелости, — и рухнула вниз.

Вмиг её подхватило нечто невидимое, упругое, словно тёплый летний ветер, и бережно опустило к изножию церкви.

— Ой, глупа ты, девица, и неразумна, и силы своей страшной не ведаешь, — Марк прятал её трепет в объятиях. Совсем такой, как в последний раз, только чуть более женственный и насмешливый.

— Какой силы?

— Летаешь на заёмных крыльях, как все истинные Дети.

— Откуда ты здесь взялся, Марк?

— Ну, положим, это моя родина. И ещё положим — стерегу тот момент, пока ты очертишь предписанный круг. Шествие по всем континентам, включая Азиопу.

— Боривой лгал?

— Ах, до чего бы ты этому обрадовалась! Нет. Он, разумеется, не стал тебе говорить, что само Копьё наказало его за святотатство — перевернулось в руках, когда замахнулся. Это ведь оригинал, кстати, как и Чаша: тоже грех умолчания, если не хуже. Не знал он и того, что беглецов мы тотчас переняли и отправили вниз, на самые надёжные уровни. Дискетки поднимала вверх дежурная людь или вообще автоматы. Но остальное верно.

— А те мои…

— Вернер был человек. Герой. А Гор — он и правда сын Азатота. Всего лишь сын, который неплохо умеет распадаться на атомы и пользоваться паттернами для самосборки. Вот быть самим собой без дураков — этому его ещё поучить надо. Пускай в виде живой бури на цоколе постоит, отдохнёт, как другие.

— Да, а то явление Древних? Статуй.

— Было, разумеется. Правда, они не убивали священника — ну, я говорил — и не выдавали тебя ему: зачем? Он сам всё сделал. В нём тоже есть капля нашей провидческой сути.

— Древние в самом деле такие?

— И да, и нет. У них нет иной плоти. В смысле — другой, чем измышленная для них людьми. Теми самыми антарктами и атлантами, что перемешались с местным населением. Или их потомков. Отчасти: я вот потомок, а не умею многого из того, что легко может мой Ктулху. Рождать и переплавлять уже рождённое. Придавать форме сугубую изменчивость. Зачем тогда мне — да и всем моим братьям и сёстрам по воде и соли — была нужна ты?

— Убогая и некрасивая детдомовка.

— Погоди, вот отыщем наше дарёное зеркальце. Оно ведь снова выросло в размере, коли не разбилось.

— И чья теперь я женщина?

— Да своя собственная. Замуж тебя мне звать несподручно. Ты ж теперь — типичная дама племени туарегов. Можешь гостить у всех кавалеров и кавалерш подряд, начиная с Кахина. Или поплотнее сойтись с Цатоггуа: он тебе своё семя из щупальца в руку и рот передал, как до того делали только натуральные кальмары. Может статься, вы оба захотите иного.

— И для чего затеялась вся катавасия? Чтобы выручить две великие святыни из трёх? Ввязаться в войну и одержать победу над поморянами?

— Того не стоило. Если бы они, конечно, выполняли свою настоящую работу. Договор с Древними.

— Ты про что?

— Оглядись хорошенько. Наше Делание уже родит плоды.

Марина и не заметила, что оба снова парили — нет, не над Страной Льда и Снега, вовсе нет. Ледяные горы таяли в океане, как сахар в чайном блюдце. В прозрачной воде ликовала многоцветная жизнь, раскачивая и одновременно удерживая в равновесии чаши жизни и смерти. Шкура континента стала пегой и влажной, яркие, как мак, цветы и зелёные мхи проступали на буром фоне, озёра плескались на воле, ручьи стремились смыть ржавую кровь земли. Дети и женщины играли на проплешинах, сбросив куртки. И чей-то нежный голос говорил для них так чётко и мерно, что до Марины долетало каждое слово:

— Эта легенда родилась в Австралии, и многие пересказывали её, изменяя так, как им хотелось. Ибо у сказок нет автора, даже если их записал на бумагу сам Маршал Аллан. Или, наоборот, у каждого рассказчика — своя собственная сказка, хоть слова почти совсем не меняются. Так слушайте же!

«В те дни, когда жил Припригги, не было в небе путей-дорог. Звёзды были тогда совсем юные и яркие и скучали в одиночестве, потому что не находилось для них пути, по которому они могли бы пойти в гости друг к дружке и поплясать в долгие тёмные ночи.

А на земле люди были счастливы: они часто пели и танцевали вокруг костров, на которых жарилась дичь. Ещё они затевали корробори и вплетали в музыку всякие священные и житейские истории, перекладывая их на язык телодвижений.

И приносили свои огни, и песни, и пляски другим племенам.

Во все стороны тянулись по земле тропы, гладко утоптанные ногами друзей.

Припригги жил на длинной косе, в устье большой и сильной реки. Он был певец и танцор. Когда звучали во тьме гуделки-чуринги и его братья по племени густо разрисовывали себя священной глиной, нанося на тело белые, красные и чёрные круги и полосы, Припригги запевал песню и заводил танец. И песни, которые пели люди его племени, были песнями Припригги, и танцы, которые они танцевали, тоже придумывал Припригги. За это люди любили его, и он стал сильным, и гордым, и счастливым от их признания.

Как-то утром, когда вернулись с охоты летучие лисицы и затих шум их перебранки, Припригги взял свое копье и металку для него, воммеру, и пошел в мангровую рощу, чтобы попытаться убить кое-кого из них.

Этой ночью, думал он, должно было состояться большое празднество. Много племен собралось на корробори. Ночью мужчины будут стучать копьями, танцевать под музыку Припригги, весело хлопать себя по ляжкам и отбивать пятками дробь. От его песен всем станет радостно и хорошо, и люди будут танцевать почти так же красиво, как и он.

Но для праздника нужна еда, а Припригги был к тому же хорошим охотником, так что решил он помочь своим братьям ещё и этим.

Ещё не заалело на востоке небо, ещё летучие лисицы висели на вершине деревьев, словно огромные чёрные плоды, а Припригги уже неслышно подкрадывался к огромному дереву, на котором спали самые большие и самые сильные летучие лисицы. Великая сила и мощь таились на этом дереве.

Припригги зацепил воммеру за конец копья и откинулся назад, чтобы метнуть его. Он спустил копье, и оно стремительно полетело вверх. Страшный шум и свист раздался от взмахов множества крыльев. Мангровые деревья закачались и загудели, словно в бурю, но еще громче вопила и пищала разъярённая стая.

Летучие лисицы ринулись вниз с вершин. Словно испуганные духи, пронеслись они меж ветвей, спустились к Припригги, схватили его и потащили наверх. Прорвались сквозь завесу листвы и взлетели прямиком в небо. Чёрными полосами прочертили зарю крылья, которые уносили неудачливого охотника.