— С чем — с твоей процедурой? — Санни презрительно искривил губы.

— С зельями, — ответил я. — Они не у одного тебя отшибут интеллект и ориентацию в пространстве-времени. Далее идёт самое трудное. Во всяком случае — для нормальной человеческой особи. Возьми прямую, остро заточенную спицу. Можешь трудиться над ней всё время предписанной тебе абстиненции. Обеззараживать не стоит: хоть капля спирта, а лишняя. Разве что прокали на огне. И пропусти через язык насквозь.

Он даже поперхнулся.

— Неужели так страшно? Кое-кто из ваших к этому месту серебряное колечко цепляет. Как там его — пирсинг. Так вот. Когда потечёт кровь, прислони губы к хрусталю и дыши — из уст в уста, как ради утопающего. Если суждено пронять — проймёт.

— Только это ещё не конец, верно? — Александр слушал со вниманием, воистину пристрастным. — Я ведь с того умру?

— Дроуи — сущие пиявки, — ответил я, — Эта вмиг разобьёт ставшую хрупкой оболочку и поднимется.

— Спящая красавица из сказки, — кивнул он. — «Перед ним, во мгле печальной, гроб качается хрустальный».

— Повиснув на твоём языке, — продолжил я неколебимо. — Твой великий тёзка того не предвидел. Со стороны это будет похоже на страстное лобзание.

— Вампира, — хмыкнул он.

— Нисколько. Ибо она будет расти, пока не достигнет обыкновенного человеческого роста, и поглощать ей придётся всего тебя. Ты будешь умаляться — может быть, до её прежнего состояния, но, скорее, обращаться в некое подобие падшего листа.

— А что будет потом? Не со мной — ладно, я мало что значу. С ней.

— Она не будет помнить практически ничего из прежних времён. Тем более того, что произошло между ней и тобой в зыбком, лихорадочном полусне. Сохранятся некие изначальные реакции — к примеру, защитная, которая заставит её уйти как можно дальше из той каморки, темницы или капсулы, в которой она по причине тебя самого окажется. Но ты — покинув тело, ты станешь пленником иной темницы. Будешь заключён в плоть дроу — но до неё самой тебе не достучаться. Одному — не отыскать пути. Разве что сможешь самую малость направлять.

— То есть — я сохраню жизнь?

— Если это можно назвать жизнью, — на моих губах появилась усмешка, вроде бы не совсем добрая. — Сам, кстати, в том будешь повинен, отравитель невинных. Быть на долгие годы, возможно, столетия, заточённым в чужом теле… Возможно, теле прекрасном и неистребимо тебе желанном… А теперь думай. Я ухожу.

Но стоило мне оборотиться к выходу, как меня позвали:

— Михал!

— Что тебе?

— Михал, не то время, чтобы нам объясняться. И я — не тот человек, чтобы предъявлять обвинения. Только все это… ну, дурь, спирт и прочие радости… я потреблял, чтобы провести чёткую границу между мной и тобой. Дабы ты не лип ко мне ни с чем, кроме как с читкой морали.

— Что? — я не понимал и в то же время понимал великолепно. Мы оба казались поражены одним и тем же недугом.

— Я ведь чётко понимал, что ты не пед, как я, — он рассмеялся. — Чинный, чванный, старомодный зануда с заковыристыми фразками и невообразимыми манерами… И такой лощёный красавец от силы лет тридцати пяти. Мне далеко до тебя, правда-правда.

— Не надо сейчас — об этом, — попросил я еле слышно. — Если не хочешь — не делай ничего из описанного. Как-нибудь обойдётся.

— Не обойдётся, — он вздохнул. — Ты мне одно растолкуй: откуда ты всё знаешь? Сын Господень на ушко шепнул или его всегдашний противник? Мне-то всё равно.

— А мне — нет, — ответил я, застыв на самом пороге. — Не бог, не царь и не герой: простая дворянская барышня из поместья, которое стояло на берегу вот этого самого пруда почти два века назад. Однажды поздней осенью ей на глаза попалось ровно то, что и тебе: выпуклость на гладком льду. Кажется, они с любимым братом на коньках по льду бегали, и она зацепилась носком. Едва не упала. Ну и — влюбилась в такого же, как ты, безмозглого дрова. А уж кто ей подсказал ритуал, не знаю. Мамушка, нянюшка, двоюродная тётка, которая страх как боялась, что иначе расцветёт кровосмесительная связь… На доброго ловца и зверь бежит.

— Теперь я понял, — Александр с неким трудом поднялся и подошёл ко мне. — На самом деле я эту рисковую девицу и любил. Которая в тебе, как в порубе, затаилась и не смела выйти на волю из своей безоконной и бездверной избушки. Ох, и напутали же мы! Как зайцы-беляки, напетляли. Ладно, не стану тебе навязываться — никогда больше. Доволен?

И почти вытолкнул из комнаты.

Весь световой день и почти всю ночь я сидел у себя в конуре, прислушиваясь к тому, что происходило по соседству. Но было тихо — слишком тихо. Лишь под утро — то, что на часах, а не на небе — раздалось некое поскрёбывание, звяканье, шелест ткани и потом как бы мышиная пробежка по холлу. Кто-то без надежды на успех дёргал ручку нашего общего апартамента, потом узрел приотворенную фрамугу и, похоже, воспользовался ею с ловкостью поистине обезьяньей.

Снова стало мертво и тихо. Тогда я выглянул. Окно таки было сломано, и прежде чем разобраться, я поднял и кое-как укрепил вывихнутую верхнюю часть. Лишь потом стукнул в дверь Санни и, не дождавшись отклика, стал на пороге.

То, что и ожидалось, — в чём-то хуже, в чём-то лучше. Ковёр по-прежнему усеян знаками соблазна, к ним прибавилась изрядная лужа с плавающими в ней студенистыми комками розоватого оттенка: вата или корпия? Владелец улёгся рядом, сжимая в руке полую иглу для вливаний длиной, как мне показалось, в добрый аршин. Лицо умиротворённое, как нередко бывает с передоза, тело усохло, вопреки моим чаяниям, совсем ненамного — такими они все, кстати, и уходят на ту сторону бытия.

Да, и зеркальный шкап с «фасонными прикидами» раскрыт наизнанку. В этом не было ровным счётом ничего криминального, поэтому я не стал затворять створку, как и вообще ничего трогать, помимо дверного косяка. Отступил в прихожую и вызвал по линии полисменов, а кстати — и коронёра с труповозкой.

Повозиться с ними пришлось изрядно, хотя дело было чистое: самая обыкновенная смерть, только что место последней инъекции было какое-то странное — да что взять с «наркаша» и «глюколова»!

Отделавшись от официальных персон и кстати сообщив на кафедру, что занятия со студентами переносятся на завтра, или послезавтра, или на после похорон моего сокамерника, я чуть прибрался, вышел из дому и неторопливо двинулся в сторону озера по стёжке непонятных следов — будто птица истыкала накатанный снег острым клювом. Из-за туч проявлялось, восходило солнце, и весени стояли в полной красе — чернь, филигрань, серебро и розы. Почва звенела под ногами, тихий рокот ударял в самое сердце планеты и возвращался обратно всеми своими трелями, фиоритурами и переливами.

«А ведь скоро весна, — подумал я, — Земля отошла от спячки и стала куда как отзывчива. Совсем скоро и здешние корифеи породят новое племя от старого, дряхлого корня. Обновится и он».

И ещё я думал:

«Наступи весна сию минуту — ко мне явились бы иные слова и иные мысли. И если бы произошедшее осенью явилось бы перед нами обоими вот прямо теперь… да не явилось бы и не произошло никаким чудом. Когда ещё Уилл Шекспир говорил, что зиме приличествуют страшные сказки. И — что поделаешь — наша с Санни грустная сказка вполне в духе осени».

Но сказка далеко не подошла к концу. Я понял это почти сразу, едва пересёк незримую грань.

Девушку я заметил издалека: стояла и смотрелась в зерцало вод. Лёд был завидно крепок, но уже подёрнулся скользкой плёнкой влаги, от закраины пруда повевало гнилью и приятной терпкостью. Ярко-синее пальто-редингот мужского покроя, туго перехваченное по талии, прямо-таки светилось на весь парк. С прической тоже было в порядке: торчащие в стороны золотисто-рыжие вихры, уложить их так специально — ещё постараться надо. Иной стилист-визажист добрых два часа над этим корпит и ещё тратит фунт наилучшей помады-фиксатуара.

Нестерпимо голубые глаза уставились на меня из-под тёмных, крутой дугою, бровей. Казалось, до сих пор они не видели вот так, на расстоянии вытянутой руки, ни одного смертного.