Весь этот день мы провели в небольшой, отведенной для нас хижине, под стражей, а на другой день поутру нас вывели на волю, развязали руки и ноги, и мы увидели, что все население этой деревни выстроилось шпалерами в два ряда, и каждый из них был вооружен палицей, прутом или дубиной. Нас подвели к самому концу шпалер; затем сделали какие-то знаки, которых мы не поняли, и в то время как мы стояли в нерешительности, что нам делать, одна безобразная старуха, которая все время делала угрожающие жесты по моему адресу, скаля свой беззубый рот, вдруг ткнула меня соломинкой в глаз, причинив мне этим страшную боль. Это до того взбесило меня, что я не удержался и наградил ее таким здоровым пинком ноги в живот, что она тут же повалилась на землю, охая и катаясь по траве, как раненый зверь. Я думал, что меня тут же прирежут за такой поступок; но не тут-то было; индейцы громко и весело рассмеялись, а женщины поспешили оттащить старуху в сторону.
Тут явился переводчик, и от него мы узнали, что нам предстоит быть прогнанными сквозь строй. Как только мы добежим до большой хижины, где мы были допрошены, то никто уже больше нас не тронет; бежать надо, что есть мочи. Затем португальца, который продолжал безумствовать по-прежнему, толкнули вперед, но он не захотел бежать, а шел медленным, размеренным шагом, молча принимая на себя все сыпавшиеся на него удары. Но при этом он задерживал меня, мешал мне бежать, пока я не изловчился и не обогнал его. Мне порядком-таки досталось, и я был положительно взбешен, когда вдруг заметил, что впереди меня поджидает рослый, тощий индеец с тяжелейшей дубиной. Не думая о последствиях, я промчался мимо него и, выкинув вперед свой кулак, с размаха на ходу нанес ему такой сильный удар под правое ухо, что он без чувств грохнулся на землю и, по-видимому, уже больше не встал, так как я убил его наповал. Минуту спустя я добежал до «залы света», т. е. до большой хижины, а немного спустя прибыл туда же и мой товарищ-португалец, обливавшийся кровью и весь избитый до неузнаваемости.
После этого нас отвели к двум столбам, врытым в землю на расстоянии двадцати ярдов один от другого, и привязали к ним за шею, оставив нас в таком положении на всю ночь.
Португалец провел всю ночь в пении молитв и славословий, я же молился молча, стараясь примириться с Богом и с совестью, насколько это было возможно. Я был уверен, что нам предстоит умереть, и боялся только одного, чтобы они не сожгли меня на костре, так как слышал, что это в обычае у индейцев. Я мысленно прощался с Эми и готовился умереть.
Рано поутру на другой день индейцы стали наносить к нашим столбам дрова и валежник, раскладывая их кольцом вокруг нас на расстоянии приблизительно четырнадцати или пятнадцати ярдов от центра, затем подошли к португальцу, связали руки за спину и заменили веревку, которой он был привязан к столбу другою, более крепкой и надежной, причем одним концом ее привязали руки, а другим шею к столбу. Так как со мной они ничего не делали, то я решил, что бедняга португалец должен пострадать и умереть первый, а я после него. Немного погодя они зажгли огонь вокруг столба, но огонь этот был слишком далек от осужденного, чтобы причинить ему вред, и я никак не мог себе представить, что эти индейцы намеревались сделать, и находился все время в самом мучительном волнении. Я был уверен, что, какова бы ни была участь моего несчастного товарища, моя собственная должна быть таковою же.
Во все время этих возмутительных приготовлений португалец, по-видимому, чувствовал себя прекрасно.
— Теперь вы увидите, дорогой друг мой, — говорил он, — как я могу пострадать за нашу святую веру. Даже еретик, как вы, умилится душой и примет нашу веру, будучи обращен моим примером, и я вознесусь на небо, держа вас в своих объятиях. Ну же, подходите, неверные! Подходите, язычники, посмотрите, как умеет умирать христианин!
Как ни сочувственно относился я к его судьбе, как ни сожалел о своей собственной участи, тем не менее, я был почти рад за португальца, что он лишился рассудка: при таких условиях он, несомненно, должен был меньше страдать, чем я.
Но его слова заглушили резкие, пронзительные крики индейцев, которые, точно лавина нахлынули на него разом со всех сторон.
С минуту или две я ничего не мог разобрать: они облепили его такой густой толпой, что нельзя было видеть, что они делают, но когда они рассыпались в разные стороны, я увидел своего несчастного товарища, обливающегося кровью; его нос и уши были отрезаны, а сквозь обе щеки был продет железный прут. Затем разыгралась сцена, при одном воспоминании о которой У меня и сейчас еще стынет кровь в жилах. Некоторые из толпы хватали горящие головни и прижигали ими изуродованные места, так что мясо шипело от прикосновения огня; другие втыкали в его тело щепки и сучья и зажигали их. Индейцы-воины стреляли в него из ружей, заряженных одним порохом, причиняя повсюду страшные ожоги. Женщины брали пригоршни горячих углей и осыпали ими несчастного так, что вскоре вся земля вокруг столба, вокруг которого его все время гоняли палачи, обратилась в сплошную массу угольев, по которым он все время ступал.
Затем принесли раскаленное докрасна железо и стали прикладывать его ко всем частям его тела, причем мучители старались выискать наиболее чувствительные, наиболее болезненные места. Наконец, один из них догадался поднести свое орудия пытки к его глазам и выжег ему оба глаза. Представьте себе, что испытывал я в эти ужасные минуты, все время сознавая, что такая же участь ждет и меня, но, что было всего удивительнее, мой товарищ не только не уклонялся от всех этих пыток, не только не роптал и не жаловался, а наоборот, прославлял Бога и благодарил Его за Его неизреченную к нему милость, что он позволил ему так пострадать за святую веру; он сам весело подбодрял своих мучителей, и те, видя его поведение, оставались им, как видно, очень довольны.
Чуть не два часа продолжалась эта страшная забава над моим безумным товарищем; все его тело, обуглившееся, с запекшеюся повсюду кровью, было положительно одной сплошной раной, и отвратительный запах паленого мяса душил меня, отравляя кругом воздух. К этому времени он, однако, до того обессилел, что стал почти совершенно нечувствителен к пыткам. Он продолжал ходить вокруг столба, как бы по инерции, ступая все время по раскаленным угольям, но как будто не сознавая, подвергают ли его еще новым пыткам или нет. Он чуть слышно пел молитвы и славословия, но голос его чрезвычайно ослаб и часто совсем обрывался. Вскоре он зашатался и упал лицом вперед, прямо на горячие уголья; но даже и пекшееся на угольях лицо его было не чувствительно к боли. Тогда один из индейцев подошел и ловким движением снял с него скальп, обнажив окровавленный череп; и когда он это сделал, та самая старуха, которую я наградил таким здоровым пинком несколько часов тому назад, забрала в свои руки большую пригоршню горячих углей и наложила их на обнаженный кровавый череп несчастного.
Это как будто привело его в чувство. Он сперва поднял голову, но лица его нельзя уже было различить; оно все обуглилось и превратилось в одну страшную язву. «Святые Угодники, примите меня!» — произнес он и, к великому моему удивлению, поднялся на ноги и стал опять обходить вокруг столба, спотыкаясь, но не останавливаясь в продолжение нескольких минут, все ускоряя шаг, словно его толкала какая-то невидимая сила; наконец он покачнулся и упал спиной к столбу. Тогда один из индейцев подскочил и с размаха раскроил ему череп своим топором.
Так окончил свою жизнь несчастный капитан шебеки и мой товарищ по несчастью; а теперь была очередь за мной.
— Ну, что ж, — подумал я, — ведь это, в сущности, всего только два часа страданий, а там я уже буду вне их власти. Боже, милостив буди мне грешному!
Теперь приступили к тем же приготовлениям и для меня. Меня тоже привязали крепкой веревкой к столбу и связали руки за спиной; дрова, разложенные кольцом вокруг меня, подожгли, и один из вождей, по-видимому, стал говорить.
