— Ну-у, пошел…

— Помоги ему сесть, — попросила Анастасия Петровна.

Но Червенцов не успел. Мальчишка с кошачьей ловкостью вцепился в седло, повис на нем. Конек сразу затрусил как-то боком, занося зад, но Петяшка, болтая в воздухе ногами, вскарабкался на седло, просунул босые ступни в ремни стремян и поскакал по лугу.

— Быть дождю, — сказала Анастасия Петровна. — Чувствуешь, как парит, дышать нечем.

Червенцов промолчал. Сзади уже не раздавался топот копыт, заставлявший беречь ноги, не слышались шумные вздохи лошади, и он испытал облегчение, словно освободился от неприятного соседства. Николай Устинович собрался пошутить, что она вовремя отослала молчаливого соглядатая, и вдруг увидел, как в ее глазах блеснул насмешливый огонек.

— Ты что! Смеешься? — спросил он встревоженно, останавливаясь.

— Ох, Коля, что с тобой случилось! — шагнула она к нему и успокаивающе коснулась локтя. — Я тебя не узнаю, раньше ты не был таким, что-то я не замечала. А теперь на каждом шагу угодить стараешься. Я и не знала, что ты из благодетелей. Почему ты так переменился?

— Откуда ты взяла? — спросил он хмуро.

— Как откуда! — проговорила она с короткой усмешкой. — Вот Надюшке хотел помочь, да разругался с Федором. Кичигину что-то обещал. Уж он пристает ко мне, напомни Николаю Устинычу да напомни. Что ты обещал ему? Какой-то лес…

Червенцов брезгливо опустил губы.

— Черт знает как получилось! Пристал он, а я смалодушничал. Глупо, конечно…

— Как же теперь быть? Он надеется, ждет. Может, сказать, чтобы отстал? — допытывалась Анастасия Петровна с осторожной насмешкой.

Они вышли на узкую поляну. Между кустами на валках свежего сена широким полукружьем сидели бабы, полдничали, громко переговаривались. Увидев Червенцова и Анастасию Петровну, женщины притихли, но едва они прошли стороной, как чей-то голос радостный и ласковый, позвал:

— Настенька, не обходи нас, загляни на погулянье. Уж не загордела ли…

Анастасия Петровна замедлила шаг, спросила вполголоса:

— Вернемся?

Женщины вразнобой ответили на приветствие. Перед каждой на разостланном платочке или тряпочке лежала полевая снедь: глянцевитые огурцы, красные ядра редиса, ломти хлеба, пироги, вареные яйца, куски соленого сала, зеленые перья лука. Ясноглазая бабенка, низко, по отточенные стрелки бровей повязанная цветастой косынкой, подвинулась на кучке сена и, натягивая на загорелые ноги юбку, предложила Червенцову:

— Садитесь, в ногах правды нет.

Николай Устинович сел, снял шляпу и бросил на сено. Женщины молчали и словно ощупывали его короткими, затаенными взглядами, только темноликая, сухощавая старуха, сидевшая супротив него, круглыми, с лиловыми веками глазами смотрела на Червенцова, двигая острым, исполосованным мелкими морщинами подбородком.

— А ты постарел, соколик, — вдруг сказала она ровным басовитым голосом. — Я думала, износу тебе не будет, а вишь как заседел, будто плесенью взяло тебя. Видать, жизнь ко всем одинакова, никого не щадит.

Николай Устинович нерешительно провел ладонью по волосам, усмехнулся старухиной прямоте.

— Все мы человеки, мамаша, как не постареть… А вас что-то не помню.

Старуха живо откликнулась:

— Где ж тебе помнить! Ты ж тогда на одну Настеньку любовался, окромя никого не замечал, не до того было… А я и тогда не молоденькая была, двух сынов в солдаты снарядила, один такой же, как и ты, летчик… Аль проведать приехал?

— Да. Приехал посмотреть, как живете.

— Ну что ж, погляди, соколик, погляди. — Она кончиками пальцев вытерла уголки узкого, сухого рта. — Ко мне, не забудь, загляни, к бабке Матвевне, со стариком моим поговори. Уж я найду чем приветить.

— Когда это будет, Матвевна, — решительно сказала крутоплечая бабенка, с выпирающей под розовой блузкой грудью и приказала: — А ну, Лида, налей-ка гостю, пусть вместе с бабами выпьет. На сухую и слушать не ладно.

Соседка Червенцова покопалась в сене, вытащила наполовину опорожненную бутылку, граненый стакан, пальцем вытащила из него травяную остинку, налила до краев и, улыбаясь, поднесла Николаю Устиновичу.

— Откушайте на здоровье, — сказала она и легким махом разостлала перед ним бумажный платок. Тотчас же со всех сторон потянулись руки, и на платок легли круто сваренные яйца, перья лука, пирожки с коричневой коркой.

— За что же пить? — спросил он.

— Пей, не спрашивай за что, — сказала старуха. — За нас, за баб, выпей.

— И Настеньке налей, — приказала та же крутоплечая бабенка, когда Николай Устинович вернул пустой стакан.

Так заразительно пахло свежими огурцами, с таким радушием и весельем угощали женщины Червенцова, что он ел со вкусом, не чванясь, неторопливо, с хрустом перекусывая огурцы, переламывал пальцами пироги, собирал на ладонь ярко-желтую пшенную начинку, обмакивал в соль сложенные вдвое перья лука и решительно отправлял в рот. Анастасия Петровна тоже выпила и присела рядом с ним.

Рослые, здоровые, красивые той красотой зрелости, которая напоминает о последних щедрых днях лета, когда все так пышет полным расцветом, и он и она выделялись в пестром окружении женщин.

Женщины уже насытились, реже склонялись над своими скатертями-самобранками, лениво брались за еду, медленно жевали, кое-кто перевязывал узелки, стряхивая с платочков сенную труху. Возле Матвеевны две бабенки перешептывались о чем-то, изредка украдкой взглядывая на Николая Устиновича.

— Вы что шепчетесь? — спросила Анастасия Петровна, и тотчас соседки Матвеевны отвалились друг от друга.

— Про тебя, Настенька, про что ж им больше шептаться, — проницательно улыбаясь, сказала старуха. — Да и я посмотрю на вас да и порадуюсь, уж больно хороша вышла бы пара, из тебя да Устиныча. Прямо-таки загляденье…

— А куда жену деть? Я ведь женат, — засмеялся Николай Устинович.

— Ну, твоей-то генеральше пора и отставку дать, пожила в свое, другим уступи место, — подмигнула Матвеевна. — Чтой-то все городским да городским, все-то им перепадает, пора и про наших бабочек вспомнить, аль они хуже. Смотри, Настенька будто королевишна, а на других посмотри: гладкие да ласковые, и все безмужние.

— Всех-то не стриги под одну гребенку, Матвевна, — откликнулась соседка Червенцова и порхнула глазами на него: мол, меня со всеми не равняй.

— Зачем всех, — согласилась Матвеевна. — Тебе да Полюшки я не касаюсь, бог с вами. Одни вы за своих мужиков держитесь, хоть и корявые они да шалопутные. Остальные как есть кукушки, все без пары.

Женщины весело захохотали. Николай Устинович с улыбкой слушал жизнерадостную и дразнящую болтовню женщин. Ему сделалось легко, нестеснительно, будто он находился среди своих, давно знакомых и хороших людей. Он любил грубоватое просторечье разговора, когда не надо досматривать за своими словами, а говори что хочется и как скажется, все будет в строку. Шутки не задевали его, а забавляли, — беззаботный час отдыха — почему и не пошутить, не перекинуться острым словцом. А бабка Матвеевна, собирая хитрые морщинки у рта и задорно поблескивая молодыми глазами, не давала остыть веселому разговору.

— Устиныч, подсказал бы в Москве кому следует, пусть мужиков из городов по деревням вышлют, будет им по асфальтам бегать, пусть наши дорожки потопчут, — говорила старуха, тешась общим вниманием. — Их там как маку в лукошке, а наши бабенки обезмужили, на все село десятка три мужиков наберется, да и те лыжи навострили, поглядывают, куда бы сбежать.

— Хорошо, я скажу, — подхватывая шутку, сказал Червенцов. — Пришлют на любой выбор.

— Вот-вот, закон на них составить, да пожестче, — расцветилась улыбкой старуха. — Ты не жалей их, не жалей, у нас тут и воздух легче, и дело найдется, да и бабы ласковые.

Все хором посмеялись и сразу же стихли, ожидая, что еще скажет Матвеевна, и удивляясь ее смелому разговору с Червенцовым, — все ж таки генерал, хотя одет просто, словно дачник.

На опушку кустарника вышел мужик в рубашке распояской, из-под поднятой козырьком ладони посмотрел в сторону женщин, закричал на весь луг: