— Тебе не придется обращаться к мистеру Хаупу, Мэй, — шепчет он, вызвав в воображении милый образ, и, оторвав непослушные пальцы от холодного металла, решительно шагает в неизвестное.
* * *
— Вчера в Берлине они сравняли с землей еще сорок четыре квартала, — старательно разжевывая галету, флегматично произнес толстяк Шпильман. — Передай-ка сюда фляжку. Ты, вижу, готов в один присест выдуть целую пинту.
— Проклятые янки! — отозвался Фогель, протягивая товарищу зашитую в зеленое сукно баклажку. — Попадись хоть один мне в руки, я растерзаю его на части.
— И угодишь прямехонько на Восточный фронт.
— Сам гауляйтер призывал расправляться с ними, как с бешеными псами.
— Этот призыв адресован только штатским, — рассудительно заметил толстяк. — Мы же с тобой сейчас люди военные. Нашей первейшей задачей было бы взять языка для господина Рушке.
— «Языка»! — презрительно фыркнул Фогель. — За языками ходят только на фронте.
— Господин Рушке тоже нуждается в языках, — авторитетно заявил Шпильман. — Ты забыл об инструкции?
Оба помолчали, прислушиваясь к рокоту приближающегося самолета. Не без комфорта расположившись на устланном мягкой хвоей земляном валу, опоясывающем небольшой лесок, они мирно жевали сэкономленные от ужина галеты с плавленым сыром, сопровождая свой скромный завтрак глотками выменянного в соседней деревушке вонючего самогонного шнапса. Перед ними, по ту сторону неглубокого осыпавшегося рва, в седой предрассветной мгле клубились рваные клочья тумана.
— Пожалуй, нет большого преступления, что мы расположились здесь, — задумчиво проговорил Шпильман, старший в патруле. — В такую пору надо полагаться больше на слух, чем на зрение.
— А мне плевать, — буркнул Фогель. — Мне на все плевать. С тех пор, как моих засыпало в Дюссельдорфе. Проклятые янки…
— Нет, своих я вовремя переправил в деревню. Теперь только бы самому уцелеть. Пошлют на Восточный фронт — все пропадут. А их у меня пятеро…
— Бомбят и бомбят… — Серое испитое лицо Фогеля обращено кверху, в сторону гудящего уже над самой головой самолета. — Сметают целые города. Какого дьявола?! Разве не ясно, что и так нацистская посудина идет ко дну…
— Но-но, — начальственно прикрикнул толстяк. — Пораженческие разговоры… — Он поднялся, отряхнул приставшие к кургузому мундирчику хвойные иглы, пристегнул баклажку. — Пошли. Туман расходится, и не приведи бог…
Шпильман не договорил. Прямо перед ним, в каких-нибудь десяти метрах, из приподнявшейся над землей туманной пелены вынырнула человеческая фигура.
— Постой, постой! — поспешно прошептал толстяк, но его товарищ не обратил внимания на предупреждение. Привалившись спиной к сосновому стволу, он дал длинную очередь из автомата в спину откинувшегося назад парашютиста.
Человек в защитном комбинезоне рванулся вперед, упал на четвереньки и замер в нелепой, противоестественной позе. В наступившей тишине было слышно, как хлопает полотнище непогашенного парашюта.
— А если их несколько? — прошептал толстяк, отступая в чащу. — Если целый десант…
— Плевать! — не двигаясь с места, отозвался Фогель. — Проклятые янки. Всех изрешечу! Одного за другим…
Оба замолчали, прислушиваясь. Но кругом было тихо. Туман быстро рассеивался, открывая взору унылую, болотистую равнину. Кругом было тихо и безлюдно.
— Надо действовать, — спохватился Шпильман. — Надо что-то делать. Сейчас сюда слетится это воронье…
— Помяни черта… — усмехнулся Фогель. — Вот они, легки на помине.
Со стороны шоссе без дороги, подпрыгивая на кочках, мчалась облепленная людьми открытая легковая машина.
Патрульные едва-едва успели перебраться через ров, как автомашина затормозила возле подстреленного парашютиста. Черные мундиры обступили уткнувшегося в землю человека.
— Он пытался бежать… — растерянно пробормотал Шпильман.
— Не отстегнув даже парашюта? — злобно усмехнулся эсэсовец с кубиком штурмфюрера в петлице. — Кретины. Марш в казарму!
* * *
Далекая автоматная очередь прервала горячий спор. Гость, худощавый бледный человек в новеньком мундире штурмбанфюрера, опустил рюмку, насторожился.
— Очередной псих, — успокоил его хозяин — щупленький, одетый в штатское старичок с массивным подбородком. — С тех пор, как СС в наружной охране заменили фольксштурмом,[2] это происходит чуть ли не ежедневно.
Оба прислушались. Выстрелы не повторились.
— Свинство, сплошное свинство! — проворчал старик, вертя в руках наполовину опорожненную бутылку. — Последняя…
— Тем более, — улыбнулся худощавый, но хозяин бесцеремонно перебил его:
— Я об охране. Свинство… Оставили какую-нибудь дюжину эсэсовцев, остальных заменили этим дерьмом.
— И я о том же, — спокойно, с той же улыбкой продолжал гость. — Последние резервы, последняя бутылка коньяку. Надо решаться, отец.
— Сейчас столько болтают о новом секретном оружии…
— Приманка для простаков! Который раз затевают эту болтовню. Неужели вы способны верить?!
— Но если слухи верны? — не сдавался старик. — Если фортуна вновь повернется к нам лицом?
Худощавый весело рассмеялся:
— Победа! Пусть толкуют о ней господа из имперской канцелярии. Им нечего тревожиться — ценности у Франко, валюта в Швейцарии. А мы? С чем останемся, если уцелеем?
— Ты не должен так говорить, Генрих, — возмутился старик. — Приданое Гретхен…
— О да, — весело подхватил тот, кого назвали Генрихом. — Поместье в Польше, рудник на Украине, пивоваренные заводы в Чехии… Мы состоятельные люди, мой отец. Мы очень, очень состоятельные люди!
— Но, Генрих…
— Отец! — В горячем шепоте Генриха уже не было смеха. — Со дня моей помолвки с Гретхен я слушался вас во всем. Послушайтесь и вы меня хоть раз. Я только что из Берлина. Там паника. Меня не проведешь. Внешне все чинно, благополучно, но каждый озирается по сторонам — куда бы метнуться в случае чего… Крысы уже бегут с корабля. О да, это был великолепный, прекрасно оснащенный корабль, но судьба не определила ему счастливого плавания. Мы идем ко дну, отец, и если…
В дверь громко постучали. Едва Генрих по знаку хозяина отомкнул ее, в комнату пулей влетел начальник охраны.
— Штурмфюрер Мальц? — проворчал старик, небрежно отвечая на приветствие. — Ну, что там у вас стряслось?
— Парашютист, господин штандартенфюрер, американский парашютист. Эти кретины изрешетили его насквозь. Я ничего не понимаю в медицине, но…
— Давайте сюда, живо.
Два дюжих эсэсовца втащили бесчувственного парашютиста в разорванном комбинезоне. Третий держал клеточку с голубями, пистолет и объемистую сумку.
— Кладите на диван, — скомандовал старик. — И осторожнее, черт вас побери. Он еще должен говорить.
— Все, что было при нем, господин штандартенфюрер, — доложил Мальц, передавая старику небольшое фото. — В сумке — продукты и запас патронов. Клетка была закреплена на груди — он так на нее и плюхнулся. Забавное, доложу я вам, было зрелище, — рассмеялся эсэсовец. — Подъезжаем, а он стоит на карачках, головой в землю уткнулся. Как жучок-навозник. Знаете, такие славненькие, черненькие. Тронешь его — он и поднимется, вытянется на лапках. Пугает, значит. Ну, тут самое время спичку чиркнуть и — под брюшко, под брюшко…
— Ладно, Мальц! — оборвал его болтовню старик, осматривавший в это время парашютиста. — Ступайте.
— Есть! — щелкнул каблуками штурмфюрер.
— Мальц действительно ничего не смыслит в медицине, — заметил старик, когда дверь за солдатами закрылась. — Шесть ранений — и ни одного тяжелого. Впрочем, повязки наложены не так уж плохо.
— Где я мог видеть эту мордашку? — проговорил Генрих, разглядывая оставленное Мальцем фото. — Я определенно ее где-то видел.
— В старом голливудском фильме, — подсказал старик. — Мэри Пикфорд, знаменитость. Впрочем…
