Меня ещё трясло. Я то и дело оглядывался на Оливье, боясь увидеть, как шевелятся губы и прочитать по ним последние три буквы, но он увлёкся виктатлоном, и молчал.

– Пытайся, – зашептал в ухо голем.

Я затряс головой. Ни за что. Когда хранитель вкуса произносил страшные буквы, я чуть не рехнулся от ужаса. Чувствовал, как душа отделяется от тела и уносится в мрачную тёмную пустоту междумирья. Меня передёрнуло. Попытаться? Да я теперь шею боюсь вытянуть, не то, что взглянуть за парапет.

За флажками с мечом ходу прибавили «бокаломы». Синие кареты, как хищные фрегаты, поднимали тучу перламутровых брызг, а чёрно-желтые зажгли неистово бьющееся пламя на крыльях. Опять надувательство, но болельщики шалели. Трибуны гудели в одном разрушительном ритме, пока ещё не разделённые чьим-то успехом. Заклинатики отчаянно сшиблись. Синий «бокалом» в последний миг накрыло волной ослепительных сапфировых капель, сложившихся в водяной щит. Он, с оглушительным хрустом, влетел между соперников, разбросав в стороны чёрно-желтые кареты. Не дав врагам опомниться, синий «очарователь» засиял, окутался сетью сверкающих искр и громовым грохотом выплюнул разрезавшую «побоище» молнию. Разогнавшийся «шустрик» проскочил между чёрно-желтыми «бокаломами» и понёсся к «лагерю» соперников.

– Если взберётся на склон, они победили! – заорал архивариус.

Он то и дело подскакивал с сиденья и прыгал у пандуса.

Чёрно-желтый «очарователь» надулся, загрохотав своей молнией, но один из синих «бокаломов» протаранил его в борт, развернул и вся мощь режущего глаза? росчерка впилась в него. Лопнувшие фонари разметало в стороны, нос кареты треснул и вспыхнул побелевшим от негодования пламенем. Синего «бокалома» подкинуло в воздух, пронесло через шар и размазало по прозрачной стене.

Трибуны остервенело взвыли. Протестующе заголосили дудки. Синие болельщики ревели, как шторм. Чёрно-желтые радостно кидали над головами огненные обручи, исходящие огнём и золотистым дымом.

«Шустрики» с пламенем на крыльях, объехав свалку в центре «побоища», тоже ринулись к вражескому «лагерю», но перегнать соперника уже никак не могли. Длинный синий заклинатик, отчаянным виражом ушёл от огненного шара и взлетел над склоном. Карету опоясали кольца из капель, выстреливших в прозрачный купол переливающимся салютом.

– Успех! – голосил Мровкуб.

– Первый наш! Первый наш! – скандировали синие трибуны.

Из распахнутых клеток вылетели птицы и пронеслись под куполом, победно клокоча.

Архивариус повернулся ко мне.

– Один ноль! Ещё два очка и синих не остановить…

Он осёкся на полуслове. Счастливое лицо потускнело, седая борода, только что бодро топорщившаяся, сникла. Мровкуб сочувственно посмотрел на меня и сел. А я отвел глаза. Чего уставился? Мне его жалость не нужна. Помог бы лучше, но нет, он выше этого. Чистоплюй! Мы хуже Оливье, а он лучше.

Я покосился на хранителя вкуса. Он уже не следил за гонками, а вперился в меня.

– Растаяла решимость, – утвердительно протянул он. – У самого кишка тонка, так хочешь подрядить гомункула?

– Нет! – закричал я.

Оливье наотмашь ударил меня по лицу.

– Заткнись! Насквозь тебя вижу! – заорал он в ответ.

– Что вы себе позволяете? – встрял Евлампий.

Хранитель вкуса скривился.

– Предупреждал! Но вы двое… – он сплюнул за парапет.

Я всё понял и сжался от страха. Убьёт меня!

– Вы не можете так поступить! – вмешался архивариус.

– Тебе кто разрешил вякать? – завопил Оливье. – Ты кто? Кусок мяса? Нет. Даже не мяса! Магопшик, возомнивший себя живым!

Мровкуб резко вскочил. Его бледное лицо побелело. Глаза расширились.

– Хозяева узнали про гомункула! Я должен вас покинуть! – закричал он.

– Прощай! – пробормотал я.

Он испугался. Честно говоря, я на его смелость и не рассчитывал.

– Вали, бумажный червяк! – крикнул Оливье.

Что-то дрогнуло в лице Мровкуба. Он перевёл взгляд с меня на хранителя вкуса.

– Придётся уничтожить это тело, иначе вас выследят! – закричал архивариус, перекрывая шум толпы.

Он взглянул на меня.

– Уничтожай! – нетерпеливо крикнул Оливье.

Я закусил губу, сдерживая дрожь.

– Сражайся, – попросил Евлампий.

Меня передёрнуло. Никогда не слышал у голема такого голоса. Вымученного, страдальческого. Ещё секунда, и из каменных глаз брызнут самые настоящие слезы.

– Пожалуйста, – простонал он.

Я изжевал губу. Надо решиться. Нельзя позволить Оливье лишить меня единственного, что ещё осталось. Выбора!

Я кивнул. Когда архивариус исчезнет, и хранитель вкуса произнесёт заветное слово, я прыгну с парапета. Пусть эта тварь переселяется в моё мёртвое тело. Посмотрим, как ему понравится.

Решившись, я поднял глаза на стоящего надо мной гомункула.

– Ты спас меня! – прокричал Мровкуб. – А я спасу тебя.

Он ловко перепрыгнул мои ноги и впился в Оливье. Пытаясь сбросить архивариуса, хранитель вкуса вскочил с сиденья. Кружась и пошатываясь, как пьяные танцоры, они вывалились в проход между трибунами.

– Ещё встретимся! – попрощался архивариус.

Следом за словами изо рта вырвалось пламя. Огонь жадно перекинулся на тело. Поджег ноги с руками. Победоносно заревел, будто в отместку за проигрыш чёрно-желтой команды и набросился на дядю. От жара задымился и вспыхнул зелёный камзол Оливье. Хранитель вкуса взвыл, отчаянно колотя ругами и ногами, но гомункул не чувствовал боли. Вцепившись в дядю, Мровкуб зажал ему рот. Щеки архивариуса вспухли, и он задул, как ураган, сильнее разжигая огонь.

Пламя ревело, как сумасшедшее. Языки огня уже прожорливо лизали блестящие сапоги.

– Спасибо, – прошептал я, сглатывая слезы.

Трибуны рыдали и вопили. Птицы носились над прозрачным шаром, уворачиваясь от огненных обручей. Заклинатики выстроились на второй забег. Но я смотрел только на живой факел под ногами. Они ещё катались по полу, но уже не трепыхались. Пламя спало, но дымило по-прежнему. У Оливье обгорели усы, а кожа на лице вздулась белёсыми пузырями. Гомункула уже нельзя было отличить от обожженной головешки. Его ослабевшая рука сползла с изуродованного лица хранителя вкуса, и я поймал торжествующий взгляд. Вместо единственного глаза таращилось красное пятно. Без радужки, без склеры, без зрачка.