Стащив с голема платок, Оливье запихал его в бездонную сумку и пошёл к выходу из хранилища.

Я склонился над объединяющим камнем, прижавшись лбом к рукам. Не хочу в междумирье к жутким хранителям. Разогнувшись, я упёрся ногами в основание гриба и потянул. Бесполезно. Руки застряли намертво.

Свадебные ритуалы, да? Если голем очнётся, я его убью!

– Что со мной? – простонал Евлампий.

Я зло уставился на обескуражено вертящего башкой голема.

– Что тебе будет каменный истукан, – рыкнул я.

– А тебе? – закричал Евлампий. – Тут что шабаш чернокнижников был, от тебя за милю смертью разит!

Я со всей дури потянул руки, но камень держал крепко накрепко.

– Это потому, что меня убили!

– Ты потерял рассудок! – догадался голем. – Мы найдём знахаря…

– Он скажет одно издевательское слово, и я умру, а он заграбастает мою шкуру! Из-за тебя Дарвин проклят, а умру я!

– Так вот для чего завещание, – будто не слыша меня, потёр подбородок Евлампий. – Ему запретили готовить, и он влезет в твоё тело, чтобы опять взяться за старое!

– Плевать! – закричал я. – Ты понимаешь, что я исчезну?

– Да, да, да, – согласился голем.

– Как же, понимаешь, – прошептал я. – У тебя собственной-то жизни нет.

Опустив лицо на руки, я постарался сосредоточиться. Что делать? Как остаться в живых?

– Ты прав, – дрогнувшим голосом ответил Евлампий. – И никогда не было. Меня создали, чтобы служить магам. Я даже возразить им не могу. Ты всё время жаловался на ошейник, а я даже пожаловаться не могу. Любой маг скажет: «Заткнись!», и я покорно закрою рот. Каково? А! Я ничто! Безмолвный раб! Пустое место! А у меня есть сердце! – он сорвался на крик. – Оно болит, как живое…

– Я умру, – пробормотал я.

– Мне очень, очень жаль! Ты единственный не смотрел на меня сверху вниз. Говорил со мной на «ты», как с равным. Я хочу помочь, – просительно протянул Евлампий.

– Так помоги! – не глядя ответил я.

– Я что-нибудь придумаю, – пообещал он.

Думай-думай. Только и остаётся, что думать.

Я долго смотрел на тёмные шкафы у стены. Одна из дверей слетела с петель, и на выглядывавших с полок книгах лежал толстый слой грязи и пыли. Угол шкафа затянуло бахромой старой паутины.

Я повернулся. Руки налились тяжестью и начинали болеть.

Пол тоже покрывала пыль с отпечатками сапог. Я печально вздохнул. Скоро от меня останутся только следы в грязи. Сглотнув подступивший к горлу ком, я вспомнил о символе свободы. Валяется где-то здесь, среди никому не нужного мусора. Брошенный и забытый. Такой же, как я.

Почему я? Не хочу умирать. Вздохнув, я перевел взгляд. Шкафы стояли на кривых ножках в виде уродливых, скрюченных карликов. Дерево потрескалось от старости, избороздив их противные лица. Рты удлинились, щепки торчали, как клыки. Глаза ввалились, как у мёртвых, а сколы на щеках выдавали ядовитую Вишнустанскую лихорадку от которой нет лекарства.

Я вспомнил про зов. Повернул голову вправо, влево, вверх и вниз, и со всех сил зажмурился. Ну где же вы? Спасите! Пожалуйста. Я сглотнул, еле слышно пробормотав:

– Помогите.

Но никто не ответил. Глаза открылись сами собой. Я посмотрел на руки, скрестить не получится. Вздохнув, я перевернулся, устраиваясь поудобнее.

– Никогда долго не задерживался дома, – проговорил я. – Отец всегда отправлял меня подальше: лавка, мастерская, академия. Я страшно переживал, думал, что мешаю ему. Они всегда шептались с шаманом, а когда я приближался – замолкали… Я его ненавидел! Вонючую шубу длинные когти, как у зверя. Ревновал! А когда заболел, он меня вылечил, а отец не отходил ни на мгновение. Спал у кровати на полу. Даже снял медальон Властелина. Я увидел, как беззаветно он меня любит. Как искренне… В письме он впервые поручил мне стоящее дело. А я его провалил! – я вздохнул. – Как теперь смотреть ему в глаза, я умру со стыда…

– Ты умрёшь раньше, – брякнул голем и прижал каменные лапы к лицу. – Ты прав, – добавил он жалобно. – Я бесчувственный валун…

Шкафы упирались в позеленевшие балки. Я потянул носом. Пахло затхлой сыростью и ещё чем-то неуловимо знакомым.

– Ты не виноват. Если бы тебя любили так, как меня, твоё сердце билось бы по-настоящему, – горько сказал я.

– Мы его опередим. Не дадим сказать то слово.

– Как? – потребовал я.

– Убей Оливье!

– Убить? – закричал я, повернувшись к голему.

– Согласен, это незаконно, – оправдывался Евлампий. – Но он сам нарушил все правила. Только кругу чернокнижников позволено применять чёрную магию!

– Он хранитель вкуса. Что запрещено бессмертному духу? – возразил я.

– Тем более! – не согласился голем. – Хранителям не пощады! Они ужасны! Пока их не победили вреда было не меньше, чем от поглотителей!

Я покачал головой. Два часа назад я бы отдал последний грошик, чтобы послушать про хранителей, но сейчас они интересовали меня меньше всего.

– Я не смогу его убить, – вяло сказал я.

– Ты же оборотень!

– И что? Я не могу! – совсем расстроился я.

Опустившись на колени, я закрыл глаза.

– Тебя никто не осудит! – еще раз попытался голем.

– Не могу.

– Тогда он убьет тебя, – обреченно запричитал Евлампий. – Люсьен, если бы я мог, то отдал бы свою бесполезную жизнь, чтобы ты не умирал.

Я сглотнул.

– Пожалуйста, подумай ещё раз, – жалобно попросил голем. – Поверь, если бы я знал другой способ… – он тяжело втянул воздух. – Но я не знаю.

Мы больше не разговаривали. Я стоял на коленях и смотрел на шкаф. Знакомый запах. Вспомнил. Приторно, до тошноты сладкий. Так пахнет смерть.

Не знаю сколько прошло времени до того, как наверху хлопнула дверь, и под тяжестью шагов заскрипели ступени.

Оливье спустился в хранилище и подошел ко мне.

– Доброе утро! – веселился он. – Как отдохнул?

Я промолчал.

– Крысеныш, ты что, обиделся? – удивился хранитель вкуса. – Ты сам хотел быть великим поваром, виртуозом, художником.