Одного слушателя дяде хватает.

Боцман собрал обезьян, и они взмыли вверх, взмахнув на прощание руками. Я щурясь смотрел в темнеющее небо, пока их силуэты не растворились в вышине.

– А потом снова слой телятины с соусом из измельченных кедровых орехов, поджаренных на оливковом масле и снова слой зелени, – рассказывал Оливье.

Людмила смотрела ему в глаза, но уже подперев голову руками.

– Еще немного, и она уснет, – сообщил Евлампий очевидное.

– Этот слой мажешь особенно густо, потому что на него укладывается тонкое тесто и гнёт.

Фея клевала носом, и я решил – пора. Встав, я взял дядину миску, по которой он скрёб ложкой.

– Добавки? – предложил я.

– Лей, – согласился он, закивав головой.

Я отошёл к котлу, заодно наполнив и свою тарелку.

– Гнёт должен быть тяжелым, чтобы пропитались все слои. Если хоть один не пропитается, Пир на весь мир будет испорчен, – расстроенно заметил Оливье.

Вернувшись к столу, я поставил миску. Сел рядом и примостил свою тарелку. Фея спала, склонив голову на руки. Сопела и в такт вдоху за спиной дрожали прозрачные крылышки.

Оливье всё рассказывал про Пир на весь мир, пока я не сказал:

– Учитель, она спит.

– Да? – удивился дядя, склонившись над миской и, отпив Мечты пирата, пробормотал. – Устала, бедняжка.

– Конечно, ей столько пришлось пережить, – скрепя сердцем, поддакнул я.

– Точно, – согласился он и отпил ещё супа.

– Учитель? – начал я.

Слова не хотели подбираться, а тем более складываться в разумные предложения.

– Мне очень жаль, – подсказал голем.

Я махнул на него рукой.

Оливье оторвался от тарелки и посмотрел на меня мутным взглядом.

– Я, правда, хочу быть вашим учеником, – проговорил я. – Понял сегодня, когда морковь резал. Мне стыдно, что я хотел символ свободы украсть.

– Ничего, – мягко вымолвил дядя. – Я утоплю тебя при переходе в Изумрудный остров, всегда хотел посмотреть, как это выглядит.

– Пожалуйста, не надо, – попросил я.

– Да перестань, – отмахнулся дядя. – Я соображаю. Вы хотите свободы, все её хотят, даже маленькие рачки на дне океана, но за всё надо платить. А за свободу всегда приходится расплачиваться жизнью.

– Но вы не можете своего крестника утопить! – убежденно произнёс я.

Оливье вперился в меня водянистыми глазами.

– Конечно, могу.

– Но вы мой крестный отец? – привёл я последний довод.

– Конечно, – согласился он. – Я крестил всеми стихиями тебя, твоего отца и деда. Я крестил вообще всех твоих родственников, в каком-то смысле, и что? Я не могу их убить? Не говори глупостей. От вас не убудет!

– Вы крестный моего отца? – удивился я.

– Да. Традиция такая, – подтвердил Оливье. – Твой прадед, если можно его так назвать, – он усмехнулся, но поперхнувшись закатил глаз, – а по-другому я не могу, – ещё сильнее понизил голос. – Заклятье дюже сильное, как только подумаю, чтобы правду сказать, так кашлять начинаю, хоть помирай. Так что твой родственник, – он сделал особое ударение на «родственнике», – помог мне выбраться из междумирья. Я пообещал крестить его… его… его потомков.

– Прадед пятьдесят лет назад умер, – поразился я.

– Да, я стар, – печально затянул дядя. – Но это не значит, что я не могу выкинуть тебя за борт. Ты покусился на моё имущество.

– Для общего блага, – заканючил я. – Мы единственные, кто может с поглотителями справиться.

– Я стар, – занудно повторил дядя и отхлебнул из миски.

– Кроме нас, их некому остановить, – не сдавался я. – В ошейниках мы ничего не можем сделать!

– Поглотители ужасны! – невпопад сказал Оливье. – Я знаю.

– Да, да! – закричал я. – Они вторжение готовят!

– Только оборотни не лучше. Вы вообще одинаковые.

– Они на тридцать миров нападут!

– Набросятся, – легко согласился дядя. – Но это не значит, что я не могу тебя утопить.

Я вздохнул.

– От артефакта зависит судьба тридцати миров! – не выдержал до сих пор молчавший Евлампий.

– Это не значит, что я не могу тебя утопить! – сказал Оливье и погрозил голему пальцем.

– Можете, учитель! Вы что угодно можете!

– Почти, – кивнул он.

– Так вы не будете меня за борт выбрасывать?

– Буду, – снова кивнул дядя.

– Но почему?

Я вскочил из-за стола.

– Ты должен быть наказан, – серьёзно произнес Оливье.

– Но ведь я еще ничего не сделал! – закричал я.

– Ты собирался, – парировал он. – А намерение подчас важнее поступка.

– Намерение не может быть важнее, – сразу же влез голем. – Ведь намерение предшествует действию. Намерение — это проявление физического желания. А поступок действие…

– Заткнись! – закричали мы с дядей в один голос.

Евлампий замолчал, а мы с Оливье посмотрели друг на друга и засмеялись. Он отвалился на стуле и, покачиваясь, хохотал до слёз.

Фея забормотала во сне, но не проснулась.

– Я тебя утоплю, – ласково пообещал дядя, отсмеявшись.

– Меня уже вместо вас наказали, – напомнил я. – Думаю, можно меня пока не топить. Я же символ свободы не трогал!

Оливье усмехнулся и закрутил черный ус.

– Ты бы и не смог, даже если бы захотел! – с усмешкой заметил он.

– Тогда состава преступления нет, – серьезно изрёк голем.

– Ты считаешь? – задумчиво протянул дядя.

– Определенно. Если обвиняемый, ни при каких обстоятельствах, не мог совершить то, в чем его…

Я демонстративно закрыл уши. И когда магический мешок камней перестанет всех поучать?

Дядя тоже не слушал голема. Он уставился на меня, решая, как поступить. Пошевелил губами, кивнул самому себе и спросил: